Последний сон Андрея Лыкова

Жена искоса следила за ним с нарастающей тревогой. Поворот дела ее озадачил. Андрей рассказал ей обо всем еще в субботу, и поначалу Лена не придала его сну особого значения, хотя и удивилась волнению мужа. Посмеялась даже: хорошо, хоть овод прилетел, жаль не туда впился…

Потом разозлилась, понимая, впрочем, что это глупо, но ничего не могла с собой поделать. Ее уязвляло, что Андрей так сокрушается (и даже не пытается скрывать этого) о «русалке».

Лена не была не то что стервой домашнего масштаба, но даже и просто злой или обременительно-нервной женщиной. Но кто выдержит такое: близкий человек, от которого, что там ни говори, ждешь только любви и внимания, не скрываясь, начинает убиваться о ком-либо еще? Вот и она взбунтовалась и вскоре холодно возненавидела «события у речки», высмеивая каждый вздох мужа.

А он? Разве лучше был? Разве жалел ее? Разве пытался вернуть прежнее? Уже и не верилось, что когда-то, задолго до этой дурацкой речки, все было иначе.

Не верилось в безвозвратность ушедшего счастья. Неужели осталось только ощущение вечной вины, не проходящий холод, который даже в минуты близости не исчезал полностью? Разве это только она одна во всем виновата? Нет, они были двое, и значит, второй тоже в чем-то виноват.

И вот этот сон еще свалился на их головы. Андрей хоть и притих, и стал не таким иронично-занудливым, но еще больше отдалился. В первый день она хоть и не без усмешки еще пыталась сочувствовать ему. Но всему есть предел, а здесь его не предвиделось.

– Ну что, – спросила она его как-то вечером, дня через три,– супружеские обязанности выполнять думаешь или нет?.. Тааак, ясно, силы бережешь.

– Какие силы? – он, похоже, не слушал, что она говорит.

– Те самые. Для русалки своей…

– Ааа…

– Нет, ну, в самом деле! Такой резвый мужчина был, никого вниманием не обходил, собрал всех достойных.

– У нас в стране достойных много. Всех не соберешь.

– Но стремился! А теперь? И Тельцову комсомолочку вечную забыл, и Сашеньку Гольцеву дворяночку дней наших пасмурных тоже. А ведь и Женя, наверное, из употребления вышла. Устали на пару. А?

– И устали и забыл.

– Надо думать, и Бескову отложил, – продолжала Лена. – А ведь наверняка начал присматриваться, все что-то мне тут картины с ее профилем рисовал… Как же, не первый день в коллективе, пора стишки какие-нибудь про Млечный Путь почитать, про глаз волшебное сиянье и губ душистых аромат…

– Было? А теперь пропало! Все по боку. Всех затмила нимфа речная. Заслонила бюстом…

– Бюстом? – Андрей растянул губы в улыбку.

Лену злила эта улыбка. За ней не было ни радости, ни веселья. Ни ехидства даже.

Нужно быть спокойной. Улыбаться тоже, а не кричать. Но она так улыбаться не умела: растянуть губы и выпучить округло глаза. А нормально с чего улыбаться?

Лыков вернул обычное лицо и спросил:

– Иссякла?

– Что?

– Имена закончились?

Лена отмахнулась, тарелка сорвалась со стола и с грохотом разбилась об пол. Оба вздрогнули.

– Фу! – Лена перевела дух.– Сердце чуть не выскочило.

– Видишь, тебе тарелка дороже сердца. Фактически – скупердяйка.

И через минуту, доставая сигарету и цепляя спичку из коробка, уже забыв обо всем, сидел и бубнил-напевал себе под нос из Бернса:

Когда в полях и дождь и снег,

Мой милый друг,

Мой бедный друг,

Укрыл бы я тебя плащом

От зимних вьюг,

От зимних вьюг.

– Кого бы укрыл? – Лена чувствовала, что еще немного и разрыдается.

– Тебя, любовь моя… И всех, кого ты еще называла. Плюс – агронома колхоза «Дума Ильича».

– Агронома?

– Агронома. Не бзди: агроном женщина. Цветущий лотос.

– Еще, значит, и лотос сюда же?

– Но учти, она лично знакома со Стахановым, а я как-то стахановок… – Он скривил нос. – Если бы в ту пору, когда она ночное золото на ефремовские участки таскала, тогда, конечно, возможно. Но сейчас…

– Какое золото?

– Ночное.

– Ка-кое?

– Тебе живописно или так, в общих чертах?

– Врешь все сидишь.

– А ты бредишь. Буровишь.

– Ну, какое ночное золото?

– Блестящее!.. Фекалии. Для рекордных урожаев.

– Какие фекалии?

– Ооо!… – покачал головой.

– Ааа… – поняла она.

– О-о-о, а-а-а… Мууу… Поговорили.

Такие споры-разговоры быстро утихали. Они не могли вымести из комнат угрюмую тишину. Лыков замолкал и думал о своем, Лена переживала, не зная, что делать, как себя вести. Не ревновать же, в самом деле, к сну, к тени?

И все же обидно! В иные минуты под сердцем холодело от недобрых предчувствий, и думалось тогда: да уж лучше Савенко! Это просто, это не страшно. Да и вообще… Савенко, Гольцева, стихи про Млечный Путь – это все так… Ничего она не знала.

Андрей догадывался об истинном отношении Лены к «русалке». Высокомерие и насмешка – выдуманные. Она переживала и ревновала его, не хотела уступать первенства. Не смотря на последний год разлада в семье, Лена в душе верила, что для мужа по-прежнему единственная и самая желанная, что вся его «неверность» – поза, желание досадить ей, ответить болью на боль.

Нынешнее было хуже всяких женек. Что такое Женька-на-минутку в сравнении с этими убегающими от нее глазами? Вот теперь ты уже никто, вот теперь ты уже не нужна больше…