Последний сон разума

– Так-так! – подтвердил старик. – Мужчины бросают женщин. Такое случается. Но вырастите единственного мужчину, который вас никогда не бросит, который положит вашу голову себе на плечо и защитит от всех невзгод, от всех обид, став сыном в большом понимании этого слова! – Акушер сделал паузу, а потом добавил с грустью: – Надо, милая, думать, кто закроет тебе глаза в последний раз и укроет твои ноги атласным одеялом…

Катерина чувствовала нежные движения маленького ротика, теплые слова старика ее растрогали, и она заплакала большими слезами; они стекали к груди, смешиваясь с и без того горьковатым молоком.

Ротшильд еще два часа сидел с Катериной и рассказывал ей какие-то случаи из жизни, какие-то книжные сюжеты, а она спала, спал и новорожденный Митя Петров, насосавшийся портвейна «Агдам», и снились ему материнские внутренности.

Через три дня их выписали.

Встречал Катерину с приплодом Иван Сергеевич, с авоськой в руках, в которой плескалась рыбкой бутылочка водки, а в левой руке мужчина сжимал несколько веточек, оторванных от дерева, с едва проклюнувшимися зеленью почками.

Надо же, какой заботливый! – подумала Катерина. – Зимой с зелеными веточками!

И она решила дать сыну отчество Иваныч, хотя по правде жизни давать надо было другое, но правда правдой, а жизнь жизнью.

Таким образом и произошел Дмитрий Иваныч Петров.

Он лежал на руках у матери, которую под руку уводил Иван Сергеевич, а с крыльца роддома им махал акушер Ротшильд.

И пошла жизнь Мити Петрова, совершенно обычная, в городе Кимры.

По достижении двух месяцев от роду он был отправлен в ясли, в которых проживал пять дней и забирался лишь на выходные.

Чем кормили мальцов в яслях, было одному Богу известно, но все дети были покрыты странной коростой, а врачи убеждали родителей, что это типичный авитаминоз, не должный внушать опасений и даже волнений.

Ни у кого волнений и не возникало.

Катерина держалась за Ивана Сергеевича, как космонавт, вышедший в открытый космос, хватается за специальные ручки. А поскольку Иван Сергеевич имел сомнение насчет своего отцовства, особенно когда ребенок мучился коростой, то Катерина после яслей отправила Митю в детский сад-пятидневку, в котором Петров первый раз ударил ближнего. Сделал он это совершенно неосознанно, просто увидел у товарища игрушку, которая его вдохновила, попытался было попросить ее на младенческом языке, но товарищ не хотел расставаться с забавой – она, как ему казалось, пахла любимыми родителями, которые заберут его в вечер пятницы, – а потому сопротивлялся, пока не получил крошечным кулачком в нос. Пустив ноздрями кровавую юшку, мальчишка тотчас отдал игрушку Петрову и на всю жизнь остался трусоватым, хотя к тридцати годам превратился в доктора каких-то наук.

За акт хулиганства Петрова наказала воспитательница Мотя, больших объемов женщина, которая без тени сострадания побила хулигана линейкой по голове, отчего у мальчика образовалась на макушке серьезная шишка с кровавой капелькой на вершине.

– Тебя, Петров, бью за хулиганство. Не из злобы, а для назидания. Чтобы ты понимал, что на каждую силу есть еще бґольшая сила!

Петров это осознал довольно быстро. Но понял он и главное: что на каждую силу есть масса слабостей, которыми надлежит пользоваться, хоть и имея долю риска не распознать силу бґольшую.

Когда Митя не соизмерял свою силу с чужой слабо-стью, то ему всегда доставалось линейкой по голове, так что шишка вовсе перестала сходить с его макушки, ставшей похожей на острую часть куриного яйца.

После детского сада, как и следовало ожидать, Митю Петрова отправили в интернат-шестидневку, где он продолжил свою жизнь злым мальчиком с ощущением какого-то странного, но тем не менее желанного вкуса во рту. Он не знал, что это за нафантазированные ароматы, но искал их все время, думал о них ежеминутно, даже когда впервые смотал с катушки нитку и изобрел из нее ловушку для голубей.

Первых своих пойманных птиц Митя отпускал на волю и долго смотрел в небо, следя за их полетом и уверенно думая, что птицы благодарны ему безгранично, так как были в шаге от смерти, а он великодушно даровал им бытие.

Но голуби никак не выражали своей признательности за спасение, не кружили над головой подростка, а исчезали за горизонтом, взмахивая крыльями, что было силы.

Митю такое положение вещей не устраивало, а потому он к лапкам пойманных птиц стал привязывать грузики и любоваться голубиным взлетом, – было похоже, что не птица стремилась в небеса, а тяжелый бомбардировщик. В таких случаях голубка изо всех сил взмахивала крыльями, набирала незначительную высоту и, пролетев метров пятьдесят, падала на землю в изнеможении.

За садизм Митю не любили и в глаза называли сволочью.

– Ты – сволочь! – сказала как-то девочка с жидкими косичками, по имени Жанна, которая вызывала во внутренностях Петрова необъяснимый жар. – Сволочь!

Она стояла, пылая щеками, за школьным зданием после уроков и со страстью произносила одно-единственное ругательство – «сволочь!».