Последний Совершенный Лангедока

Был я молод, был я знатен,был я девушкам приятен,был силен, что твой Ахилл,а теперь я стар и хил.Был богатым, стал я нищимстал весь мир моим жилищем,горбясь, по миру брожу,весь от холода дрожу.Хворь в дугу меня согнула,смерть мне в очи заглянула.Плащ изодран. Голод лют.Ни черта не подают.

Зренье чахнет, дух мой слабнет,тело немощное зябнет,еле теплится душа,а в кармане — ни шиша!До чего ж мне, братцы, худо!Скоро я уйду отсюдаи покину здешний мир,что столь злобен, глуп и сир.Без возлюбленной бутылкитяжесть чувствую в затылке.Без любезного винцая тоскливей мертвеца.Но когда я пьян мертвецки,

веселюсь по-молодецкии, горланя во хмелю,бога истово хвалю.Пьёт народ мужской и женский,городской и деревенский,пьют глупцы и мудрецы,пьют транжиры и скупцы,пьют скопцы и пьют гуляки,миротворцы и вояки,бедняки и богачи,пациенты и врачи.Пьют бродяги, пьют вельможи,

люди всех оттенков кожи,слуги пьют и господа,сёла пьют и города.Пьёт безусый, пьёт усатый,лысый пьёт и волосатый,пьёт студент, и пьёт декан,карлик пьёт и великан!Пьёт монахиня и шлюха,пьёт столетняя старуха,пьёт столетний старый дед,словом, пьёт весь белый свет!Всё пропьём мы без остатка.Горек хмель, а пьётся сладко.

Сладко горькое питьё!Горько постное житьё.[133]

Трубадур отложил виеллу, основательно приложился к меху с вином и засмеялся:

– Ну-ну, мои маленькие друзья, не вешайте носы! Дядюшка Юк приведёт вас в Тулузу. Пока в кошеле сладостно звенят монеты, беспокоиться не о чем. Если у тебя есть денежки, ты господин, и весь мир жаждет исполнить любую твою причуду, чтобы вот эта или вот эта монетка перекочевала из твоей руки в их. А вот когда денег нет… Впрочем, и тогда печалиться не о чем! Ведь если в мире есть бедные, значит, где-то есть и богатые, а Господь велел делиться, не так ли, грек Павел? Эту ночь мы проведём на постоялом дворе, а завтра увидим камни старой римской дороги. Отдыхайте пока, больше привалов до темноты делать не будем.

– Искупаться, что ли? – задумчиво сказал я.

– Не надо, в здешних речках даже летом вода ледяная, вы рискуете застудиться до смерти, – заботливо сказала Альда, словно я уже стал её собственностью.

Юк хмыкнул, но промолчал.

***

В деревню или городок, названия которого не сохранилось в моей памяти, мы въехали в сумерках, в тот тревожный час, когда солнце клонится к закату, а мир наполнен смутной тревогой, ибо ночь – это время врага рода человеческого, и никто не ведает, суждено ли ему встретить утро.

Постоялый двор оказался пуст, очаг уже потушили, но, увидев в моей руке монету, хозяин с ворчанием поплёлся стряпать ужин. Хозяйские дети, получив по медяку, с радостным визгом убежали чистить лошадей, а трактирщица отвела нас в комнаты для ночлега. Их оказалось всего две. Одну занял трубадур, а вторая досталась «господину и его слуге». Комната была бедной и довольно грязной, но хорошо было уже то, что окно закрывалось прочным ставнем, а на двери имелся засов.

Бросив на пол вещи, мы вернулись в харчевню. Трубадур был уже там, накачиваясь пивом, от которого так и разило кислятиной. На ужин была бобовая похлёбка, жареная баранина и чёрствый хлеб, который трактирщик полил соусом и разогрел на вертеле.

От усталости у меня обычно пропадает аппетит, поэтому я ограничился похлёбкой, а вместо пива налил себе воды, которую подкислил уксусом из маленькой фляжки. Альда последовала моему примеру.

Трубадур ел жадно и неопрятно, по заросшему густой щетиной подбородку стекал мясной сок. Глянув на него, я украдкой провёл рукой по щеке и понял, что утром надо встать пораньше и побриться. Альда, спокойная и весёлая весь день, к вечеру помрачнела и стала заметно нервничать. Причину этого я не понимал.