Последний Совершенный Лангедока

Постепенно местность начала меняться. Появились каменные осыпи и овраги, по дну которых с шумом катилась вода, неся мусор и пену. Характер растительности тоже изменился – почти исчезли равнинные деревья, на смену им пришли угрюмые горные ели и колючий можжевельник.

Иаков повеселел – он чувствовал себя в привычных местах как дома. Вскоре на пределе видимости в сетке дождя появилась синяя зубчатая полоса – горы. Значит, аббат вёл отряд к Пиренеям. Но что будет дальше, когда мы подойдём к горам? Остановимся, повернём вдоль хребта или, не дай Господи, станем подниматься на перевал? Никто, кроме аббата и рыцарей, этого не знал, а они молчали.

Однажды вечером на привале, когда я с отвращением доедал полусырую, пахнущую горьким дымом кашу, ибо ничего другого у нас уже не оставалось, в лагерь въехал невзрачный человек. Оказалось, что это проводник из местных жителей. Утром отряд свернул лагерь и двинулся вслед за ним. Мы долго петляли, казалось, бесконечно возвращаясь на одно и то же место, ибо для человека, выросшего на равнине, все горы одинаковы. К полудню отряд втянулся в неглубокое ущелье. Внезапно, повинуясь неосознанному чувству, я поднял голову и увидел, что на правом склоне возвышается монументальная фигура рыцаря, чёрная на фоне блёклого неба. Его конь стоял, не шелохнувшись, и всадник сидел в седле неподвижно, разглядывая наш отряд.

Это был Симон де Монфор, и он ждал нас. Путешествие подошло к концу.

Миновав ущелье, отряд втянулся в лагерь Монфора и занял отведённое ему место. Оставив хлопоты о нашем нехитром жилище Иакову, я отправился побродить, куда глаза глядят. Пройдя лагерь насквозь, я увидел цель нашего пути, и сердце моё упало. Это был мощный и величественный замок. С трёх сторон его защищали скалы, единственный узкий проход был со стороны лагеря, но его пересекало не то неглубокое ущелье, не то очень глубокий овраг, некогда бывший руслом высохшего потока. Мост через овраг был разрушен. Замок окружали два или три яруса укреплений, которые казались совершенно неприступными и напоминали сарацинскую чалму, нахлобученную на каменную голову. Замковые предместья были также укреплены, их наружная стена заканчивалась у обрыва огромной скалы. Овладеть крепостью можно было только после жестокой битвы у каждой из стен. Я спросил у проходившего мимо копейщика, как называется крепость, и он, не останавливаясь, бросил через плечо:

– Это Терм, господин.

«Вот оно, значит, как. Там, за стенами, где-то в замковой цитадели, скрывается де Контр. Теперь понятно, зачем аббат Сито приказал мне присоединиться к походу. Его злобный, изощрённый разум учёл, что крестоносец поручился за меня, и теперь, если Монфору удастся взять живым человека, который его предал, я могу пригодиться на допросах в качестве свидетеля, а может, и не только».

Я зябко передёрнул плечами. Оставалась ещё робкая надежда, что Монфору не удастся взять Терм, а если твердыня Раймонда и падёт, де Контр успеет бежать в другой замок, либо туда, куда не дотянутся руки его палачей.

Осада Терма началась для крестоносцев неудачно. У Монфора было недостаточно людей для того, чтобы обложить крепость со всех сторон. Напротив, осаждённые, уроженцы этих мест, превосходно знали все горные тропы, так что по-прежнему имели свободное сообщение с окрестностями и не испытывали нужды в съестных припасах. Кроме того, каменные стены замка надёжно защищали их от непогоды. Крестоносцы же вынуждены были разбить лагерь на голом плато и сильно страдали от сырости и холода. Дров в предгорьях было мало, поэтому за топливом приходилось снаряжать особые отряды, которые ежедневно уходили из лагеря, но не всегда возвращались, потому что горцы охотились на них, как на коз, и беспощадно истребляли. Ходили слухи, что гарнизон Терма заблаговременно был усилен каталонцами, привычными к горной войне. Из-за распутицы подвоз съестных припасов почти прекратился, а камнемёты и осадные машины, без которых нечего было и думать о штурме, застряли неизвестно где.

Постепенно в лагере воцарились растерянность и уныние. Между крестоносцами всё чаще возникали беспричинные драки, доходящие до поножовщины, и приходилось зашивать резаные раны и накладывать лубки на сломанные конечности. Меня очень тревожили случаи гнилой лихорадки в лагере. Два человека заболели и, несмотря на все мои старания, умерли. Монфор приказал сжечь их тела, не жалея дров, а кострище завалить камнями.

В лагере крестоносцев я чувствовал себя совершенно одиноким, поболтать и то было не с кем. Даже циничный и злоязычный трубадур теперь казался желанным собеседником. Многие крестоносцы пользовались наречиями, которые я понимал с большим трудом, а некоторые говорили на совсем незнакомых языках, и с такими больными общаться приходилось с помощью жестов. Деньги в этом забытом Господом месте вскоре потеряли свою цену, ведь монеты нельзя было съесть или бросить в костёр, а копить их тем более никому не приходило в голову. Впервые в жизни за свою работу я вынужден был брать вязанку хвороста, засохший каравай или кусок мяса сомнительной свежести.