Последний триумф Вермахта. Харьковский «котел»

Мимо пробегали и проходили в одном направлении, по одному и группами, бойцы и командиры, проезжали конники, иногда по ухабам, переваливаясь, проезжали автомашины. И вдруг поперек этому общему движению пробежала группа бойцов, человек тридцать, впереди бежал командир с пистолетом в руке. На ходу он крикнул:

— Да что же мы не русские, братцы?!

Я удрученно двинулся в направлении, по которому шли другие. Меня обогнали два верховых красноармейца, которые остановились возле группы бойцов-пехотинцев. У тех были винтовки с почему-то примкнутыми штыками. Когда я подошел к этой группе, первый кавалерист, более разговорчивый, отсыпал себе махорку из кисета пехотинца и возбужденно рассказывал о прорыве окружения боевыми конниками. Из его рассказа я понял, что конники прорвали окружение и наши части выходят за Северский Донец, где имеется оборона вне окружения.

— Вон, видите, — горят села, это наши дали духу фрицам.

И действительно, ясно были видны уходящие вдаль пунктиры горящих сел. Все говорило о том, что разгоряченный боем красноармеец на взмыленной лошади правильно обрисовал обстановку. Стало чуть легче, так как ясно стало, куда идти. И я пошел.

Заканчивался по-прежнему пасмурный, с низко висящими тучами, день 24 мая. Не успел я пройти пару километров, как увидел рядом с наезженной дорогой группу бойцов нашей батареи и политрука. Они что-то копали, стоя по колено в уже отрытом котловане. Я подбежал и радостно объявил:

— Товарищ политрук, конники прорвали, и, наши выходят!.. Вон, видите, села горят, это конники выбили немцев, а за Северным Донцом — наши, — повторял я слова кавалериста…»

25 мая:

«Незадолго до рассвета тучи развеялись, стала просматриваться местность, и тут же появились два тупокрылых итальянских самолета. Вот они низко пролетели над нами. Не ожидая дальнейшего, я спрыгнул с машины и, отойдя в сторону, зашагал вдоль дороги.

Начиналось утро 25 мая. Все видно, вот и солнце поднимается на совсем ясном, без облачка, востоке. Я иду с небольшой группой бойцов…

Стало теплей, солнце пригревало сырую остывшую землю. А я заметил, что все меньше и меньше у меня попутчиков. Но в поперечных огромных промоинах лежат и сидят бойцы, командиры, политработники. Понял: днем не следует идти, ведь кругом немцы, и нашим приходится прятаться тут от ночи до ночи. Поравнялся с промоиной, где увидел: в основном там командиры со знаками различия, то есть они, по всей вероятности, не собираются сдаваться в плен. Завернул в эту глубокую промоину. Прилег в ее нижней части, стал присматриваться и прислушиваться. Постепенно прояснилась ситуация. В верхней части, уже на самой верхней террасе, росло большое дерево, на котором сидел с биноклем подполковник. Он сообщал вниз об обстановке: по дороге движутся немецкие машины… в Петровское ведут наших пленных…

Мне нравилось то, что командиры энергично взвешивали все обстоятельства, советовались, поднимались к подполковнику, обсуждая с ним меняющуюся обстановку, сидели над картой, рассматривая варианты прохода к реке… В середине дня над головой стали пролетать с громким шуршанием снаряды. Кто-то прояснил, что взрывают „катюши“…

Вернувшись в промоину, я улегся на прежнее место. Хотелось спать. Мне показалось, что я слышу какой-то гул. Потом решил было, что это кажется из-за усталости и нервного напряжения. Но нет — выхожу из укрытия, и моим глазам представляется потрясающая своей жутью картина: по длинному оврагу, куда спускаются эти промоины, идет многотысячная толпа наших бойцов, некоторые с поднятыми руками. В плен! Эти вчерашние подтянутые бойцы выглядят неузнаваемо. Ссутулившиеся, они смотрят себе под ноги, будто что-то высматривая на земле. У всех сосредоточенный вид, и все молчат. Только раздаются звуки ударов подкованных сапог и ботинок о землю. Некоторые в хлопчатобумажном обмундировании, большинство в шинелях, без головных уборов, многие без ремней. Вот у одного тощий вещмешок за спиной, вот еще один боец с полупустым вещмешком. А у этого плоский котелок на ремне и ложка торчит из голенища. У крайнего красноармейца хлястик шинели болтается на одной пуговице. Никто ни с кем не разговаривает. Слышен только топот тысяч ног…

Мы, вышедшие в овраг, возвращаемся на прежние места в промоине. Топот затихает, а потом становится совсем тихо. Картина сдачи в плен меня потрясла. Лежу на земле, чувствую какой-то нервный надлом. Хотя бы мне хватило душевных сил выдержать все это! В какой уж раз перебираю в голове все варианты выхода из этого безвыходного положения. Снова и снова напоминаю себе истину: для меня плен исключен. Для меня плен — это смерть…