Последний верблюд умер в полдень

Он действительно был здесь: возник из-за дивана, как джинн из бутылки — или нахальный соглядатай из своего укрытия. Раздражение заменило мне жуткие предчувствия, и, поскольку мой сын послушно поспешил к тёте, я резко сказала:

— Рамзес, что у тебя там?

Рамзес остановился. Он напоминал перевёрнутый образ маленького святого. Копна кудрей, венчавших голову, была иссиня-чёрной, а обрамлённое ими лицо, хотя и достаточно красивое в своём роде — смуглым, как у любого египтянина.

— У меня, мама? О… — С удивлённо-невинным видом он взглянул на бумагу в руке. — Кажется, это лист из папиного блокнота. Я поднял его с пола.

Я в этом и не сомневалась. Рамзес всегда предпочитал говорить правду, если только это было возможно. Я положила бумагу на стол, так что он, должно быть, сбросил её на пол, а затем снова поднял.

После того, лист был мне возвращён, а длительный процесс пожелания спокойной ночи — завершён, мы отправились в столовую.

Я уже давно оставила попытки отвратить Эмерсона от обсуждения частных вопросов семьи перед слугами. На самом деле я полностью разделяла его точку зрения — что это чертовски глупый, бессмысленный обычай, поскольку слуги, так или иначе, всегда в курсе того, что происходит, и их совет часто бывает полезен, так как они обладают бóльшим здравым смыслом, чем их так называемые хозяева. Естественно, я ожидала, что он примется обсуждать экстраординарные события, которые только что завершились. Гарджери, наш дворецкий, очевидно, разделял это ожидание; хотя он прислуживал за столом со своей обычной добросовестностью, его лицо сияло, а глаза светились. Он охотно принимал участие в наших приключениях, и странное поведение вечерних посетителей, безусловно, оправдывало подозрение, что надвигается нечто.

Вообразите же моё удивление, когда, удовлетворив первые муки голода путём обливания себя супом, Эмерсон вытер губы салфеткой и заметил:

— Ненастная погода для этого времени года.

— Вряд ли необычная, — невинно откликнулся Уолтер.

— Я надеюсь, что дождь уймётся. Иначе вы промокнете по дороге домой.

— Именно, — ответил Уолтер.

Я откашлялась. Эмерсон торопливо вмешался:

— А что у тебя на сегодняшний вечер, Пибоди? А, жареное седло барашка! И мятное желе! Я так люблю мятное желе. Великолепный выбор!

— Ягнёнка раздобыла миссис Бейтс, — пояснила я, наблюдая, как Гарджери, явно надувшись, начал расставлять тарелки. — Знаешь, я предоставила меню на её усмотрение, Эмерсон. У меня нет времени на такие вещи. Особенно сейчас, когда к заказу дополнительно предлагают всякие разности…

— Верно, верно, — согласился Эмерсон.

— Мятное желе, сэр? — произнёс Гарджери голосом, который способен был превратить это желе в глыбу льда. Не дожидаясь ответа, он положил Эмерсону на тарелку примерно половину чайной ложки.

Как и его брат, Уолтер был склонен игнорировать условности — не потому, что он считал необходимым разделять радикальные социальные теории Эмерсона. Он попросту забывал обо всём, когда им овладевал профессиональный энтузиазм.

— Послушай, Рэдклифф! — воскликнул он. — Этот кусок папируса — просто чудо. Если бы древнеегипетский писец умел писать по-английски, то результат выглядел бы точно так, как в этом документе. Хотелось бы иметь возможность изучить его более тщательно.

— Можешь заняться им после обеда, — ответила я. — По странному стечению обстоятельств и в спешке при отбытии лорд Блэктауэр забыл взять его с собой. Или это совпадение, Эмерсон?

— Ты, как и я, прекрасно знаешь, что он умышленно поступил так, — прорычал Эмерсон. — Pas devant les domestiques[22], Пибоди — сама вечно мне это твердишь!

— Ерунда, — любезно ответила я. — Рамзес, вероятно, уже обо всём сообщил Розе. Я хорошо знаю тебя, мой дорогой Эмерсон; твоё лицо для меня — открытая книга. Эти бессмысленные каракули на обратной стороне листа из блокнота для тебя вполне имели смысл. Уж я-то знаю. И его светлость — тоже. Ну что, доверишься нам, или придётся использовать закулисные средства, чтобы узнать правду?

Эмерсон бросил сердитый взгляд — на меня, на Уолтера, на Эвелину и на Гарджери, который стоял на страже мятного желе, задрав нос и выражая уязвлённое достоинство каждой чертой лица. Внезапно лицо самого Эмерсона просветлело, и он разразился сердечным смехом.

— Ты неисправима, моя дорогая Пибоди. Я не буду спрашивать, какие именно закулисные методы ты имела в виду… Действительно, нет никакой причины, почему я не могу сказать вам, как мало об этом знаю. А теперь, Гарджери, не положите ли вы мне побольше мятного желе?

Деликатес был немедленно подан. Эмерсон продолжал:

— Я говорил правду, когда заявил Блэктауэру, что бумажка не может иметь никакого отношения к судьбе Форта. Но у меня возникло жуткое чувство, будто я снова увидал его спустя столько лет. Как будто бы голос мертвеца глухо донёсся из могилы…

— Ну, а теперь у кого разыгралось воображение? — игриво спросила я. — Продолжай, Эмерсон, будь так любезен.

— Во-первых, — начал Эмерсон, — мы должны рассказать Эвелине о том, что произошло после того, как она ушла вместе с детьми.