Последний властитель Крыма

– Аллес гут! – почему-то по-немецки скажет она, и очередь – а только к Василихе и стоит очередь во всех молочных рядах уланудинского базара – облегченно вздохнет.

– И маслица, ага, и маслица тож, – полупросительно загомонит первая в очереди хозяйка, и одобрительно вякнет Василиха:

– Гут!

Тучны твои стада, Мухоршибирь! Сильны твои сыновья, сильны да великодушны. Но стоит, стоит на страже врат твоих Архангел, и не меч в руках его, а зеркало.

Взгляни в зеркало, ищущий рая. И коли светел твой лик, коли не ужаснешься ты отражению, проходи.

Боги мои, боги! Далека Мухоршибирь…

– Я всегда знала, что ты меня найдешь… – Надя сидела на валуне у самой воды.

Горел костерок, и закипала вода в котелке. Топилась банька.

Нефедов потрошил тайменя. Огромная рыба попалась в сети с десятком горбуш – Надя уже засолила икру-пятиминутку – и двумя осетрами. Осетры и опростанные лососи ждали своей очереди на копчение. Тайменя было решено пустить на котлеты, хватит надолго и матери, и Владику, и им.

Уху же Нефедов, как истинный волгарь, варил только из рыбьих голов.

Он отложил в сторону финский нож и взглянул на Надю. Она смотрела вдаль, и ветер ласкал ее волосы. На том берегу, над Камнем, над протокой, над островами и плесами, вставала радуга. Коромысло ее, концами уходившее в реку, перекинулось на десятки верст. На фоне сизых туч, над темной Угрюм-рекой, над жалкими домишками рыбачьей артели тунгусов неподалеку, над багряными борами и мертвыми бревнами лесоповала, она сияла и манила, звала в неведомую даль, и очищала души, и радовала, и рождала на-дежду.

– А ты знаешь, что радуга – это мост, по которому души попадают на небо? – спросила Надя.

– Надя, – мягко ответил Нефедов, – меня учили другому… Нам говорили: «Ты в небо летал, Бога видел?» Никто его не видел… Но я тебе скажу, как чувствую, – среди летчиков законченных атеистов нет. Каждый во что-то верит, но по-своему…

– А ты и живи, как живешь, мой хороший, – улыбнулась ему она. – Я знаю, знаю, чувствую за нас двоих, а ты будь добрым, и этого уже много…

Горел костерок. Соль на салфеточке, чай со слоном, сахар. Это все оставили, привязав к поперечной балке избушки, уходя, бичи. Как и сухие дрова, да спички, да пачку сигарет «Охотничьи».

Нефедов и Надя знали закон. Уходя, оставят запас и они. Нет в Сибири заимки, где не ждали бы путника немудреные эти припасы.

Оставалось одно – найти дорогу…

11 градусов по Цельсию

Перевал Тещин Язык – трехкилометровый продуваемый всеми ветрами участок, зимой заносимый так, что КамАЗ заметало часов за шесть, был идеальным местом для засады. Впереди, со стороны Алмаза, Ведьмина гора, позади – Лысая, и, взбираясь на любую из них, водитель был вынужден сбрасывать газ. Но там, над пропастями, тормозить его и досматривать было негде.

Ветхий вагончик, оставшийся от ремонтников, служил убежищем опергруппе комендантского взвода. Сержант Лерман, из среднеазиатских немцев, ефрейтор Серебряков – деды, и трое салабонов грелись у костерка. Булькал кипяток, и опытный Лерман заваривал чифирь в солдатской кружке. Пачка чая на кружку воды, прихлебывать по глоточку. Вприкуску с сахарком или карамелькой «Снежок», и все пятеро спать не захотят минимум сутки, потому что обезумевшее, сбитое с толку сердце будет упругими и горячими толчками гнать и гнать по жилам кровь в два, в три раза быстрее, чем нужно тяжелеющему, клонящемуся в сон организму.

– Седьмой, седьмой! – захрипела рация. – Тревога, тревога, рывок с поста, ЗИЛ-130, в кабине трое, в вашу сторону!

Все вскочили. Вдалеке, километрах в десяти, еще на повороте на Ведьмину гору, блеснули фары, разорвав ночь, полоснув по глазам.

– Вася, – Лерман повернулся к Серебрякову, – тормози его, я прыгну в кузов.

– А мы? А мы, товарищ сержант? – заныли салабоны.

– Вы, – Лерман сощурился, – если нас с Васькой положат, крошите их со всех стволов, а сейчас – брысь за вагон!

Лерман встал на обочине, сняв автомат. Серебряков встал на середине дороги и дослал патрон в ствол.

Фары катились с горы. Еще минута, и шофер разглядел в пляшущих столбах света фигуру в солдатской форме, с автоматом наперевес.

«130-й», отчаянно сигналя, приближался, не сбавляя скорости.

Ефрейтор сглотнул ком в горле и притиснул курок. Но он знал, что первый выстрел должен быть в воздух. Сначала надо дать предупредительный, иначе потом засудят.

Сто метров. Семьдесят. Пятьдесят.

Вой сигнала рвал уши. Тридцать метров. Пятнадцать. ЗИЛ не сбавлял. Десять метров. Пять.

И тогда ефрейтор, отскочив в сторону, дал очередь вверх.

Водила вломил по тормозам, и машина, завыв, запетляла по полосе.

Лерман прыгнул сзади на борт и повис на руках, а Серебряков, откинув автомат, вскочил на подножку, намертво вцепившись левой рукой в зеркало заднего обзора, а правой – в ручку двери.

«Заперта! – пронеслось у него в голове. – Господи, заперта!»