Последний властитель Крыма

– У меня, Афанасий Степанович, – произнес негромко Слащов, и рука Нины Николаевны не дрогнула на его затылке, а продолжала массировать слегка, слегка, – у меня есть сведения, что на него сегодня ночью будет совершено покушение. Успешное, – добавил он, криво усмехнувшись, и снова боль проступила на его лице, а полковник, и без того чрезвычайно внимательный, весь превратился в слух.

– Будто бы этого Пейдара повесят в отхожем месте на подтяжках, когда он ночью туда пойдет, – негромко продолжал генерал, – но потом окажется, что убийства не было, а было самоубийство, и вокруг деньги валялись, и записка: «Возвращаю проклятые деньги».

– Прошу отставки, Ваше Превосходительство, – проговорил полковник. – У меня таких сведений нет…

– Теперь есть, – веско произнес генерал. И добавил: – Означенного Пейдара, дабы предотвратить преступление, взять немедленно под стражу, корнета Ла Форе послать к Бабиеву с донесением о завтрашнем выступлении. В караул к Пейдару – самых надежных ваших людей.

– И вот что, полковник, – добавил Слащов, – я не хотел бы, чтобы ваших людей слишком сильно наказали, когда они не уберегут эту шкуру…

Полковник встал, кивнул и пошел к выходу. На пороге он обернулся и внезапно спросил:

– Так повесят, генерал?

Полковнику показалось, что на него смотрят четыре глаза – больные волчьи и любящие и измученные человечьи.

– Непременно повесят, – ответил Слащов, и полковник вышел.

Было тихо. Большая жирная с зеленью муха перестала биться, и жужжать, и требовать.

– Voilà, – произнес генерал, обращаясь к жене. – Тебе не следовало этого слышать, душа моя…

Нина Николаевна горько улыбнулась и, чуть помедлив, сказала:

– Я пойду с Сашенькой Маше Мерсье письмецо передам… Может, они и сойдутся… Как Вареньку у них на руках в Ледяном походе убили, совсем она одна осталась. Да и нравится ей Сашенька, хоть и оболтус…

Нина Николаевна вышла. Генерал сидел ссутулившись. Ни звука не раздавалось в горнице, и только чуть поскрипывал табурет, когда человек менял положение, да горбились полы его кавалерийской серой шинели с бурым грязевым подбоем.

10 июня 1920 года, вблизи Мелитополя

– А мы вашу даму – по усам, по усам, – смеясь, поручик Ла Форе кинул короля. – Вот так-то, господа артиллеристы!

Трое офицеров конной батареи сумрачно глядели на кучу карт и денег на подстеленной плащ-палатке. Внезапно один из них, поручик Арсеньев, поднял голову и прислушался.

– Ка… – успел выговорить он. В следующий миг с неба дунуло, и тень промелькнула почти отвесно. Граната упала точно в центр круга, на карты и деньги, и ушла глубоко в землю.

На секунду все остановилось, четыре фигуры, как зачарованные, смотрели на дымок, вившийся из глубины. Ездовой, чуть поодаль чистивший Дуру кашевар и даже дым над котлом, где варился похищенный во славу белого оружия баран, солнце, отражавшееся от купола колоколенки, где засел красный корректировщик, – все изменилось и стало далеким, ненужным, как будто случайно увиденным.

«А я ведь выиграл, черт, как обидно!» – мелькнула глупая мысль в голове Ла Форе, и в этот момент в глубине земли что-то даже не взорвалось, а так порскнуло.

– Ка…камуфлет![3] – как будто бы закончил свою мысль Арсеньев. – Чертовское везение, господа!

Поручик Серебряный, батареец, провел рукой по лицу как бы снимая сонную одурь. «Господи, я жив, – билась мысль в висках, и не было даже удивления – как будто он знал заранее, что не может умереть. – Спасибо тебе, Господи…»

– Седлать, заамуничивать! Не курить, не разговаривать и не шуметь! – донеслась команда. «Раз не курить – значит, красные совсем рядом, – уныло подумал кашевар, заливая огонь, – барана так и не доварим…»

…Колонна белых верховых и батарея пробирались низом, оврагами. Около трех часов дня атака белой пехоты на хорошо укрепленные окопы красных захлебнулась, и пехота побежала. Красные части корпуса Жлобы не выдержали и, вылезя из окопов, бросились вдогонку, коля штыками отступавших. Белые бежали все резвей, и красные потеряли всякий строй в преследовании, опьяненные успехом и кровью.

– Пора, Ваше Превосходительство, – шепнул Ла Форе, состоявший адъютантом при Слащове и успевший оправиться после камуфлета, – ей-богу, пора…

Генерал-лейтенант Слащов сидел на складном стульчике в окружении штабных и вроде бы отстраненно глядел на разыгрывающуюся у сопки драму. Вытянутая в сторону фронта раненая нога ныла все сильней.

– Ваше Превосходительство, Яков Александрович, да ей-богу, пора! – чуть не плача, повторил Ла Форе.

Слащов обернулся и оглядел фигуру своего семнадцатилетнего адъютанта – от запыленной фуражки и чернильных звездочек на погонах, от адъютантского аксельбанта на груди до запыленных сапог.

– Сапоги, поручик, потрудитесь вычистить, – произнес командующий и, вновь заглянув в вытянувшееся лицо адъютанта, добавил: – После атаки, конечно… Действуй, Саша!