Последний властитель Крыма

Единственный луч света выхватывал только длинные красные перчатки заломленных рук и алые губы на напудренном лице певицы. Кабак был полон. Турки, греки, французы, англичане, спекулянты, шпионы, нувориши, христопродавцы – все ломились сюда, чтобы, заплатив пару лир вчерашней петербурженке, насладиться ее телом, как поверженной Россией. Они видели, чувствовали в обладании аристократкой свою черную власть над великой державой, дрожа от похоти, вжимаясь в ее тело, они вбивали свой, персональный колышек в территорию страны.

Так, видимо, негр чувствует себя отомщенным за рабство, насилуя белую.

Так они чувствуют себя людьми.

– Александр Николаевич, – печально тронула за рукав фрака напудренного человека с моноклем хорошенькая гризетка из канкана, – вас спрашивают…

– Кто? – недовольно поморщился Пьеро декаданса. – Никаких бесплатных столов.

– Это… – запнулась мамзель, – генерал Слащов…

Верцинский резко обернулся и, помедлив, спросил:

– Сказаться больным неудобно?

Тоненькая дверь гримерной распахнулась. На пороге высветилась высокая фигура генерала в дешевом летнем костюме, рядом – Нина в непривычном сарафане.

– Можно, отчего же… – низким голосом произнес Слащов, – сказывайтесь…

– Боже мой! Яков Александрович, радость-то какая, – прижал руки к груди Верцинский. – А я и не разобрал поначалу, о ком докладывают…

Слащов промолчал. Они с Ниной продолжали стоять.

– Шампанского! – спохватился Верцинский. – Быстро шампанского!

– Послушайте, господин артист, – без обиняков начал Слащов, – я в жизни никого ни о чем не просил, но Любовь Евгеньевна Белозерская близко знает мою матушку по Петербургу, и она сейчас бедствует…

Гримаса неудовольствия пробежала под гримом Пьеро, но он переборол себя и продолжал слушать.

– Ей бы любую вакансию, – добавил генерал, злясь на самого себя.

Верцинский знал княгиню. Одна из первых красавиц Петербурга когда-то отвергла его плебейские ухаживания, в афористичной форме дав понять, что принять знаки внимания она может только от мужчины.

– Но… mon cher… – пробормотал он, – не посудомойкой же мне ее брать?

– Отчего же нет? – переспросил генерал. – Посудомойка – не кокотка.

Верцинскому стало тревожно. В среде эмигрантов давно поговаривали, что хозяева модных русских заведений имеют свой процент с проституток.

– Mon general! – справился с волнением Пьеро. – Я бы рад, вы знаете, что вам я обязан жизнью, но – нет вакансий, oui…

Слащов глянул ему прямо в глазки, и Верцинский, дрогнув, опустил их: взгляд генерала вообще мало кто выдерживал, даже из мужчин.

Слащов повернулся и вышел. Нина еще пару секунд в упор рассматривала напудренного Пьеро и затем, неожиданно улыбнувшись, вышла за мужем.

Верцинский, поняв, что значит эта улыбка, покраснел так, что было видно даже под гримом. Нервно дернув щекой, он сказал гризетке, немой свидетельнице происшедшего:

– Надо же, как побитым псам все еще охота выглядеть львами!

Но генерал уже не слышал его. Только еще подрагивала тоненькая дверка гримерки и остывал в воздухе скрип несмазанной дверной петли.

Боже, какими мы были наивными,Как же мы молоды были тогда… —

проводила генерала певица. Секундная пауза, и зал взорвался, заревел, завизжал, забурлил, затряс подбородками и салфетками. Генерал и Нина вышли на улицу.

– Яков Александрович! Нина Николаевна! Не помните меня? – метнулась к ним из желтого пролома света витрин оборванная фигура. – Рядовой Фроловский, господин генерал-лейтенант, нес вас тогда с гати, раненного, вместе с господином Мезерницким!

Перед супругами стоял босой человек в рваной форме русского солдата. Он был изможден, но глаза на заросшем двухнедельной щетиной лице светились радостью.

– Фроловский? Василий? Георгиевский кавалер? – вспомнила Нина.

– Так точно, Нина Николаевна! – радостно ответил тот.

– И что же ты… Кем тут… У них? – Генерал качнул головой в сторону «Черной Розы».

Солдат помрачнел.

– Дверцы авто ихних открываю, – помолчав, сказал он. – Да вы не думайте, Ваше превосходительство! Я Георгия здесь снимаю…

И он, вынув руку из кармана, разжал кулак. На грязной ладони лежал солдатский Георгий четвертой степени. Оранжево-черная ленточка его замаслилась и была порвана. Крестик тускло светил в неверном отражении витрин и фонарей.

Генерал сглотнул предательский комок в горле. Он пошарил по карманам, и, не найдя ничего, вопросительно глянул на Нину. Та покачала головой. Тогда генерал стянул с безымянного пальца тяжелый золотой перстень с крупным бриллиантом – фамильную драгоценность, все, что еще оставалось у Слащова. Алмаз сверкнул красным и синим, и генерал, положив перстень на ладонь солдата рядом с Георгием, сжал, закрывая, его пальцы.

Тот в испуге помотал головой, но Слащов только крепче сжал его руку.