Последний воин. Книга надежды

— Ага, — вскинулась Варя, — заманил красну девицу в своё логово и теперь собираешься над ней изгаляться. Не выйдет у тебя, Пашута. Ты моего гордого характера не знаешь. Завтра на поезд сяду — и ту-ту! А ты будешь локти кусать. Когда ещё такая красотка тебе попадётся.

В серебряном её горлышке булькало озорство, но Пашуту будто ножом резануло. Ох, и впрямь не стоит перегибать палку. Давно ли подойти к ней, заговорить — чудом казалось. Заметил уныло:

— Всё равно надо ведь тебе как-то в жизни укрепляться, Варенька.

— У меня другое предназначение, Пашенька. Укрепляться в жизни мне скучно. Девушка для счастья родилась, как птица для полёта. Ты это уразумей, Разок надо мной снасильничаешь, навек тебя возненавижу. Я правду говорю. Другому бы не сказала, а тебе говорю. Потому что благодарна тебе и не хочу тебя обманывать.

От её любезных слов Пашута вовсе занервничал.

— Не понимаешь ты. Ни к чему я тебя приневоливать не собираюсь. Куда уж мне. Другое мучит. Кто мы с тобой такие? Я уже полжизни перевалил, ты жизнь только начинаешь, а оба неприкаянные. Почему это? С собой я ещё могу разобраться, а как о тебе подумать — ужас! Даже жалко тебя до слёз. Красивая, молодая, умишком бог не обнёс, а на что ты себя потратила?

— А ты не думай, — вкрадчиво посоветовала Варя. — Кто тебя просит обо мне думать? Тебе это вообще не к лицу. Ты, Павел Данилович, мужик активного действия. На руку скорый. Тебе от ума будет только горе. Я о себе сама позабочусь.

— Видели, как ты о себе заботишься, — буркнул Пашута.

Разговор у них вышел хоть и случайный, но содержательный. Продолжать его на морозе было как-то несподручно.

Вернулись в дом и сели пить чай на кухне. Спирин щедро снабдил их припасами — вареньем, маслом, пирожками, которые Урсула напекла к их приезду. Пирожки были с изюмом и курагой.

— У меня глаза слипаются, — пожаловалась Варя, испытующе на него глядя. — А у тебя, Пашенька?

У Пашуты сердце не билось, а шуршало в груди, как мышка в подполье. Что-то накатило на него из заоконного мрака. Тусклая лампа под потолком, душистый парок чая, усталое, домашнее лицо прекрасной девушки, сидящей напротив, — всё это надо было сообразовать в себе. Этакая благодать была ему несвычна.

Варя хотела спать. Сейчас её ножки протопают по половицам, в своей светёлке она снимет свитер, освободится от платья, под одеялом свернётся калачиком, тихонько засопит — и уплывёт. Куда уплывёт? В какие неведомые края?

Было у него ощущение, что он не жил до этого вечера, а лишь настраивался жить. Тяжко такое осознать, когда пятый десяток разменен, муторно, стыдно.

— Зачем ты куришь, Варя? — спросил некстати. — Это же вредно.

— А тебе не вредно?

— Давай оба бросим. Ты и я.

Она потянулась на стуле, гибко прогнула спину. В глазах сумрак и отчуждение.

— Только, пожалуйста, не будь занудой, Павел Данилович.

— Не хочешь, как хочешь. Пить и курить женщине вреднее, чем хмужчине. На потомстве отражается обязательно. Об этом нельзя забывать.

Варя смешно сгримасничала.

— У тебя прямо пунктик на этом, Паша. Ты случайно не озабоченный? У тебя, Паша, с психикой нет отклонений? Мне страшно, ты пойми. Я девушка беззащитная.

— Я уж и сам об этом думал, как это я с наследниками сплоховал. Чудно. С другой стороны, у каждого свой срок. Хотя бы и с детьми. Или их слишком рано заводят, с кем ни попадя, или слишком поздно. Свой срок редко кто угадывает. Тут многое должно в одну точку сойтись, от тебя не зависящее… Смотри, вот друг мой Спирин. Самой природой назначен отцом быть, а до сей поры без детей. Где объяснение? А другой мужик — пыль на ветру — до седых волос обиходить себя не умеет, а глядишь, нащёлкал ребятишек кучу, точно по нужде сходил. Сложный это вопрос, Варя, сложный. Зря ты посмеиваешься. Беречь себя надо на всякий случай.

— Всё, Паша, точка. Одно скажу, хоть обижайся, хоть нет, сегодня я тебе родить не могу. И не проси. Завтра — видно будет… Доброй ночи, дорогой наставник!

Встала, небрежно клюнула губами в щёку, рукой скользнула по волосам, как тёплым ветерком голову обдало. Спасибо и за это.

Остался один на кухне истукан истуканом. Чаю ещё выдул две чашки. Сигарету издымил. Думать ни о чём не думал, томился, каждой жилочкой вспоминал воздушное прикосновение.

Перед тем как лечь, не удержался, подкрался к двери, растворил щёлочку. Не видно ничего. Кровать как тёмная горка, да шкафчик у окна прорисовался смутным углом. И вдруг её голос, смехом разбавленный:

— Не майся, Павел Данилович. Замёрзнешь — приходи!

Точно крохотная граната в его мозгу разорвалась. Кожу обожгло и под ложечку тугой волной шибануло. Прикрыл дверь осторожно, как вор. Подумал: «Лучше бы это померещилось, лучше бы она меня не окликала».

2