Последний воин

Где сражались с тобою плечом мы к плечу?Ты не помнишь? И я позабыл.Помню я, ты ударил клинком по мечу,Что нацелен мне в голову был.Да, осталась зарубка тогда на клинке;Помню, битва была горяча,И закат отражался в широкой реке,Алым блеском играл на мечах.Помню, не было вражьему войску числа,

Плыл над полем клубящийся дым;Помню я, когда в щит твой вонзилась стрела,Ты сказал: «Ничего, устоим!»Длился бой, и закатный тускнеющий светУтонул в наступившей ночи.Мы погибли в той битве? А может быть, нет?Нет ответа, и память молчит.Как же звали тогда и тебя, и меня,Кем мы были в те давние дни?В старых песнях, в легендах звучат имена —

Может, нашими были они?Что за битва была? — Битва Света и Тьмы.А когда это было? — Давно.Вспомнить все не сумеем, наверное, мы,Но и все нам забыть не дано.Снова память о прошлом всплывает из снов;Век иной, но я верить хочу:Если грянет сражение грозное вновь,Будем биться плечом мы к плечу.[56]

— Спать, — устало сказал Эйнор. Он уже с минуту стоял в дверях и слушал. — Спать, оруженосцы. До рассвета не так уж далеко…

…Гараву снились слова. Стихи. Песня. Голос Мэлет — без её лица.

Да хранит тебя то, что в дороге хранить тебя может,Будет путь, словно скатерть, стелиться по бренной земле,Пусть сопутствует честность тебе, чёрная дума не гложет,И удача за руку ведет по капризной судьбе.Ветер пусть помогает идти, солнце делится силой,Дождь поит своей влагой, земля не кидает камней,А дорога одарит тебя златоносною жилой,И не будет защиты в пути тебе слова верней.[57]

* * *

Выходившее из Зимры войско провожали ликованием. Народу на улицах, которые вели из города, было полным-полно, несмотря на раннее утро. На ворота — на высоту двадцати метров, — непонятно как, взобралась целая компания пацанов, они там только что не танцевали, и кто-то из них вдруг аж завизжал пронзительно, перекрыв сверлящм воплем начисто весь шум и толпы и воинов: «Пааааааа!!!», а тяжёлый пехотинец — он мерно шагал в строю недалеко от Гарава — сбился с ноги и погрозил кулаком.

Гарав засмеялся. Пехотинец поднял голову и сказал сердито:

— Мой средний, паршивец. Я думал, не поднимется так рано — как на дело, его ремнём не вытащишь из постели-то. А тут вон — влез! — И в голосе воина прозвучала явная гордость смелостью сына.

— Будет воином? — весело спросил Гарав, чуть наклоняясь с седла.

— А то как же? — удивился воин и поправил ремень, удерживавший на спине большой миндалевидный щит. — Старший вот, — он мотнул головой, и шагавший рядом молодой — лет шестнадцати-семнадцати — парень поднял голову и чуть поклонился оруженосцу. — А двое младших пока что с мамкиной сиськой воюют… А скажи, оруженосец, — он добавил это, помедлив, — мы про Эйнора сына Иолфа много хорошего слышали. Только он ведь пехотой никогда не командовал, а это дело такое…

— Он справится, — ответил Гарав коротко.

— Нуменорец — да не справится, — фыркнул с другого боку Гарава ещё один пехотинец. — Вечно ты, Айгон, хочешь командирами командовать.

Вокруг рассмеялись, сам Айгон тоже посмеялся. А Гарав нагнал Эйнора (Фередир мотался где-то в голове строя, усланный с поручением к сенешалю). Войско как раз выбралось на левый берег Барандуина и сбавило шаг — перешло с парадного чёткого марша на походный, тяжёлый и неспешный. Справа впереди показался между зелёными горбами холмов большой конный отряд, шедший на рысях — и даже отсюда было видно узкие чёрные стяги с Белым Древом и семью звёздами над ним.

— Гондорцы, — сказал кто-то в строю, и это слово полетело сразу во все стороны, перерастая постепенно в «Гондор, Гондор, Гондор и Кардолан!».