Последний закон Ньютона

Короче, в один прекрасный день автор вошел в конфликт с человечеством. Начал он с того, что перестал здороваться с начальством, чем это начальство несказанно изумил. Обычно с начальством здороваются во всех настроениях и во всех агрегатных состояниях материи, даже в затылок. А тут нашелся один – проходит мимо мрачный, как волжский утес с поджатыми устами. Начальство по своей недалекости поняло, что автор намерен жениться на чьей-то высокой дочке, и, помнится, давай здороваться первым. Отмстив ни в чем не повинному начальству, автор перешел на родных, вагоновожатых, продавцов лотерейных билетов, деятелей кинокультуры, политический строй (развитой социализм) и просто перестал платить за проезд в терпеливом общественном транспорте, мотивируя это чем-то гордым.

Так длилось долго. А меж тем жизнь текла своей рекой. И платила автору тем же, то есть тоже отвернулась. Первыми это сделали девушки, к которым автор ставил такие высокие требования, что хоть сразу в космонавтки. Но они были к этому не готовы и, заслышав голос автора, бросали трубку. Остальное человечество поступало примерно так же, не утомляя себя разнообразием. У автора на это портился характер, западали щеки, мысли были какие-то липкие, лоб мрачнел и покрывался безвременными залысинами. Пошли пробные провалы памяти… Примерно тогда родились эти обличительные строки:

Как много, друг,

вокруг унылых лиц.

Непроницаемы обличья,

словно спины,

Пусты, как яйца,

плоски, словно блины, и т. д.

Уже глубоко потом автор прочитал, что мир – это зеркало. Покажешь туда фигу или что погуще и в ответ будешь любоваться тем же.

Неизвестно, чем бы закончилось это противоречие систем, но тут подвернулся случай.

Дело было утром. Народ ехал на работу, в метро в час пик. В тесном вагоне стоял какой-то тупой полусумрак, хотя горели обычные светильники. На остановках входили люди, становилось все теснее и неприятнее. Автор тоже ехал, полный кризисов; постылое человечество дышало, пихалось или упирались животом. Вокруг были мрачные некрасивые лица. Стараясь не оскорблять свой благородный взор, автор искал, во что упереть глаза и уперся в отражение в окне вагона. Увидев в нем странно знакомое лицо. Присмотревшись, понял, что это его собственное лицо, напряженное, злое, готовое к отпору. То есть – ничем не отличающееся от остальных. Стало обидно. Хотелось крикнуть: это я вас ненавижу, имею право, а вы кто такие, признавайтесь?! Но кричать не стал, понимая: разве до этих докричишься! В общем, нравственный караул!.. И вот тут нечто произошло. Среди мрачного качания сумрачных голов, среди глухого воя разгоняющегося поезда раздался странный, болезненно знакомый звук. Звук, которого здесь быть не должно ни за что, а – вот он! Все даже напряглись, потом дошло: у кого-то в портфеле зазвонил будильник. Может, у командировочного… Была, кстати, у автора несостоявшаяся любовь, то есть ненаписанная пьеса. То есть написанная, но очень грустная. Она так и называлась «Вышел зайчик погулять». Там на сцене появлялся командировочный в своих доспехах – сером унизительном плаще. Ставил на стол мятый, какой-то бессловесный портфель. Говорил в зал: «Здравствуйте, Зайчика не видели? Посмотрите между рядами, только осторожно, он очень ранимый! Что, нету? Кто увидит, скажите, что я уже здесь, я его ищу… Кстати, его зовут Семенов. Он умеет считать не по годам, нетребователен в быту, но очень чувствителен. Узнал, что капля никотина убивает лошадь – расстроился! Побежал, дал телеграмму…»

Короче, они там вдвоем с Зайчиком по имени Семенов проживали на сцене разнообразную, не всегда веселую жизнь командировочного тех времен. Да, но «Зайчик» был потом. А пока мы едем в утреннем пиковом метро, где вдруг раздался звонок будильника, приглушенный портфелем; такой… хотелось сказать, «родной», но рука не поднимается, ибо будильник – древний и честный спутник человека, и как раз вот за самоотверженное служение его и не любят, бьют ладонью по голове. Но на этот неожиданный звонок люди взяли и заулыбались. И автор тоже заулыбался, чувствуя, как непривычно растягиваются губы и щеки. И тут произошло физически необъяснимое: вокруг стало светло! В прямом смысле! То есть ехали как бы внутри длинного погреба, и вмиг он превратился в пусть полный, но вагон с живыми людьми. Это было так очевидно и неожиданно! Люди заулыбались, и все осветилось. И не в песне, где за деньги поэт осветит что угодно, даже подштанники, а вот перед твоими собственными глазами…

И тогда или чуть позже потрясенный автор сказал себе примерно следующее.

Он сказал себе: «Сволочь, тебе неприятны мрачные лица – это твое горе. Но почему люди должны портить зрение о твое выражение лица, что они тебе сделали?!» И позже, будучи честным, автор приписал к тому обличительному стиху новую концовку:

…Но посмотрися в зеркало, скотина?

Уже ль твое приятнее их лиц?!