Посмертие

Назавтра Хамза вернулся домой в тот же час, но Ильяса на заднем дворе не оказалось, он где-то гулял. На всякий случай Хамза еще несколько дней приходил домой в это время. Они с Афией спали в бывшей парикмахерской, ныне дверь из нее вела в бывшую комнату Би Аши и Халифы. Ильяс занимал внутреннюю комнату, там же стоял письменный стол, за которым он делал уроки: стол смастерил для него отец. Дверь между двумя комнатами почти никогда не запирали, хотя в проеме висела занавеска, чтобы родители при желании могли уединиться. Несколько вечеров подряд Хамза постоял в дверях, вслушиваясь напряженно, не раздастся ли шепот Ильяса, но ничего не услышал. Постепенно Хамза уверился, что в тот день на закате мальчик заучивал стихотво-рение.

Халифе было к шестидесяти, и он жаловался, что с трудом таскает ноги. Он и правда порой пошатывался, когда ему случалось резко повернуться или подняться, если долго просидел на полу, скрестив ноги, и все равно Афия каждый раз возмущалась. Не каркайте, говорила она, а то накаркаете беду. Маалим Абдалла, ныне занимавший высокий пост в министерстве образования, школьный инспектор, уже не учитель, тоже возмущался. Он возражал Халифе: если бы ты занимался нормальным делом, вместо того чтобы прятать контрабанду на складе, не говорил бы, я-де с трудом таскаю ноги. Халифа, Маалим Абдалла и Топаси вечерами по-прежнему собирались на крыльце, посмеивались над пикантными сплетнями, обсуждали последние события в мире и его бесконечные перипетии. Порой компанию им составлял и Хамза, иногда, как в былые годы, выносил им кофе на подносе — по очереди с Ильясом, — но все же предпочитал проводить вечера в гостиной, слушать рассказы Афии, как прошел день в роддоме, просматривать старые газеты, которые им отдавали Халифа и Маалим Абдалла. В последние годы появилось несколько новых — на суахили, на английском и даже на немецком, для поселенцев, которые после войны предпочли остаться в стране. Иногда с ними сиживал Ильяс, читал или слушал, но обычно он ложился спать первым.

— Тут пишут о пенсиях и выплатах шуцтруппе, — сообщил как-то вечером Хамза о вычитанном в немецкой газете. — Пишут, что идет кампания, дабы убедить германское правительство возобновить выплату пенсий, поскольку экономика выходит из кризиса. Если помнишь, несколько лет назад они перестали платить.

— Не помню, — ответила Афия. — Ты разве получал какие-то деньги?

— Для этого нужно свидетельство об увольнении со службы. А у меня его нет. Я же дезертировал, — пояснил Хамза.

— А мой брат Ильяс получит пенсию? Быть может, благодаря этому удастся его отыскать.

— Если он еще жив, — сказал Хамза и тут же пожалел об этом. Афия закрыла рот ладонью, точно удерживая себя от ответа, и он заметил, что на глаза ее навернулись слезы. Она и прежде говорила: быть может, брата нет в живых, а Хамза убеждал ее не терять надежды. Теперь же так грубо заговорил о его смерти.

— Мне так жаль, что мы не знаем наверняка, — прерывистым голосом произнесла Афия.

— Прости… — начал было Хамза, но она шикнула на него и покосилась на сидящего рядом Ильяса, который, округлив глаза от обиды, пристально смотрел на нее.

— Никакой ты не дезертир, ты был ранен, тебя покалечил тот взбесившийся немецкий офицер. Разве в газете не пишут о пенсиях по ранению? — спросила она.

Афия сменила тему, чтобы отвлечь Ильяса, догадался Хамза и не сказал, что говорил ему пастор: по законам германской имперской армии его ждет трибунал и расстрел за то, что бежал и избавился от униформы. Он не знал, правда ли это, или пастор просто решил его припугнуть. Бежать он был не в состоянии, сослуживцы сами оставили его в миссии, а сжечь униформу велел не кто иной, как пастор, опасавшийся, что британцы отправят его с семьей в лагерь за пособничество шуцтруппе. Впрочем, Хамза и не нуждался в их пенсии.

— Тут пишут, генерал в Берлине по-прежнему радеет о своих солдатах, так что, может, и выхлопочет им пенсию, — сказал Хамза. — Здешние поселенцы любят генерала.

В каникулы и в те дни, когда Афия работала в роддоме, Ильяс ходил с отцом в мастерскую. Иногда проводил там все утро, иногда уходил гулять и возвращался, когда наставала пора идти домой. Мзе Сулемани приветствовал мальчика улыбкой, поручал ему небольшие задания. Даже научил вышивать куфи. Теперь сквернословие Идриса, когда тот бывал в ударе, вынужденно выслушивал не только Дубу, но и Ильяс, порой казалось, Идрис специально выбирает словцо посолонее, чтобы повеселить мальчишку. Нассор Биашара — торговля его процветала, но он по-прежнему работал в маленьком кабинете — зачастую вынужден был вмешаться и утихомирить похабника-шофера. Ты своими грязными речами отравишь мальчику ум. Ильяс лишь ухмылялся разыгравшемуся скандалу и ждал, что будет дальше. По дороге домой на обед они с отцом заворачивали на рынок за фруктами и зеленью для салата, иногда Ильяс ходил с Хамзой к морю, а потом уже домой. Они почти не разговаривали — так уж у них повелось, — но иногда Ильяс на прогулке держал отца за руку.