Пособники. Исследования и материалы по истории отечественного коллаборационизма

Однако советская пропаганда и реалии жизни в сталинском Советском Союзе оказались противоположными явлениями. Покаяние не принесло облегчения. Да, для СССР начала 1930-х гг. наказание, назначенное Константину Воскобойнику, было не очень строгим. Но если его жена какое-то время надеялась на благополучный исход, сам заключенный в это уже не верил: «В 1932 г. я еду в отпуск к мужу в лагеря и провожу с ним вместе месяц. И вот тут я резко заметила ту разницу, которая наметилась в нашем настроении. Если у меня была полная уверенность, что теперь наша жизнь наладится, то у мужа получалось обратное: он говорил, что теперь вообще ему не будет доверия, что теперь будет даже хуже, чем было до 1931 г. Появляется резкая критика существующих порядков»[234].

Рассказы Льва Шейнина кардинально отличаются от тех проблем, с которыми столкнулся человек, только что освобожденный из лагеря. Да, через профильные наркоматы его устраивают на работу. Однако позиция сотрудников органов государственной безопасности и атмосфера всеобщей подозрительности не способствуют адаптации к нормальной жизни. При этом эпоха «большого террора» еще не началась: «В 1933 г., осенью, муж возвращается из лагерей. Я продолжаю работать в Москве, муж едет устраиваться на работу в Горький. В Горьком его не прописывают, пока он не устроится на работу, а на работу не принимают (хотя говорят, что он как работник нужен), пока не получили разрешения из НКВД.

Так проходит месяц. На работу не устроился. Через Москву, через Наркомтяжпром устраивается в Кривстрой (г. Кривой Рог, Металлургический комбинат), в электроцех сменным инженером. Первое время работать очень тяжело: судимость, недоверие. Потом все постепенно сглаживается, и в 1935 г. работа вошла в нормальное русло.

Вызов в НКВД. Через несколько дней муж уволен с работы по сокращению штатов с хорошим отзывом о работе. Снова скитания в поисках работы, в поисках найти угол, где можно жить. Я уезжаю и поступаю на работу в Горький, муж после трех-четырехмесячного перерыва устраивается на работу в Орскстрой (г. Орск). Та же картина. Надо как-то жить»[235]

.

Итак, «игра по правилам» положительного результата не принесла. Человек, некогда относившийся к советской власти и коммунистической партии вполне нейтрально, становится их убежденным противником. Скорее всего, Константин Воскобойник спас себе жизнь тем, что в условиях начавшегося «большого террора» он вновь идет на фальсификацию документов и смену местожительства: «Выхода муж не видит. Он считает, что легче жить опять нелегально, чем так. И вот, примерно в 1936–37 гг., муж сам составляет себе послужной список, где он скрывает судимость, и уже по новым документам как человек, не имеющий судимости, он устраивается преподавателем в поселке Локоть, в лесохимический техникум»[236].

Что он получил за пять последних лет? Вместо Москвы — глухая провинция, гораздо менее интересная и низкооплачиваемая работа, проблемы с семьей. Вместо облегчения своего положения, ситуация стала гораздо серьезнее и опаснее. Теперь в случае разоблачения можно было ждать не заключения в лагерь, а смертную казнь.

Анна Воскобойник была убеждена в том, что «после 1933 г. до 1937 г. у мужа развилась та ненависть к большевикам, которая толкнула его на активную борьбу в 1941 г. Годы с 1933 по 1937 мы живем с мужем частью вместе, частью же порознь, поэтому такого сильного влияния у него на меня в те годы не было. С 1937 г., т. е. с момента его поступления в лесной техникум, мы живем все время вместе и исключительно замкнуто. Муж устал бороться с жизнью, он на все озлоблен и все воспринимает в исключительно мрачных тонах»[237].

За время скитаний по стране семье Воскобойников пришлось столкнуться с непарадной стороной жизни советского общества. И здесь речь шла не только о личных обидах или каких-либо претензиях: «Мы недовольны жизнью, мы недовольны правительством. Это для меня понятно. Но муж говорит, что таких, как мы, больше половины всего населения, и я начинаю верить, я уверена, что народ против советской власти.

Коллективизация. Мы против колхозов. Я сама, если не столько против самих колхозов, так как я считала, что сами по себе колхозы — вещь неплохая, сколько я против той жестокой, с моей точки зрения, политики, которая проводится в момент коллективизации.

Народ раздетый, разутый. Я возмущаюсь, что теперь, на двадцатом году революции, не могут наладить производство легкой промышленности, что заняты мировыми вопросами, мировой революцией, а не хотят позаботиться о народе, о человеке. Думают об одном — о войне. Мне это непонятно. И, кроме того, полное отсутствие свободы слова, свободы печати, свободы мнений»[238].