Постижение Петербурга. В чем смысл и предназначение Северной столицы

Но вот что примечательно: несмотря на столь кардинальную смену образа, в советскую эпоху многие основные традиции старой петербургской литературы были возрождены. Причём не только Серебряного века и 1920-х годов. Возродились и более ранние традиции XIX века. В частности, в романе Андрея Битова «Пушкинский дом» вновь появился «лишний» человек — современный мятущийся интеллигент, который под давлением жизненных обстоятельств, то и дело совершая постыдные ошибки, ищет новые нравственные идеалы. А рассказы и повести Сергея Довлатова оказались густо населены «маленькими» людьми — широко известными в узком кругу писателями, красивыми, но бедными девушками, алкашами, хулиганами… Та же фундаментальная тема для русской литературы — «маленький человек» в огромном страшном мире — была очень сильна, по мнению Якова Гордина, в поэтических произведениях Иосифа Бродского: «Герой Иосифа, в сущности, это “маленький" слабый человек, стоически преодолевающий эту мировую несправедливость» [14. С. 21].

И вновь Бродский. Его поэма-мистерия «Шествие», написанная в 1961 году, — своего рода квинтэссенция приверженности истокам и традициям петербургской литературы, так авангардно вошедшей в русскую классику. Тут и переклички со старой западноевропейской литературой («Гамлет», «Дон Кихот»), питавшей некогда соками молодую российскую словесность, и прямые отсылы к Достоевскому, Блоку и, конечно, к Пушкину:

Люблю тебя, рассветная пора,

и облаков стремительную рваностьнад непокрытой влажной головой,и молчаливость окон над Невой,

где всё вдоль набережных мчитсяи вновь не происходит ничегои далеко, мне кажется, вершится

мой Страшный Суд, суд сердца моего» [6. Т. 1. С. 135].

Параллельные заметки. В ленинградской литературе 1950-х — 1990-х годов это восхождение к петербургскому наследию, вне всякого сомнения, свидетельствовало, что мощнейший заряд магнитного поля старой городской классики, несмотря на все катаклизмы ХХ столетия, оставался достаточно сильным. Но не только. Новая литература доказывала — петербургскими традициями продолжало во многом питаться и городское самосознание. В Ленинграде вновь стали сильно ощущаться космополитизм, парадоксально уживающийся с питерским патриотизмом, а также внутреннее противостояние безнравственности властей.

Важное отличие «лишних» и «маленьких» людей ленинградской литературы от старой петербургской в том, что теперь они вовсе не служили средством обличения режима и не являлись его жертвами, как это происходило с героями Гоголя, Достоевского и других классиков предыдущего века. Если московская нелегальная литература плохо скрывала свою политизированность, а подцензурная делала это предельно тщательно, то ленинградская, напротив, стремилась к аполитичности, её герои жили словно вне режима, зачастую словно в ином, параллельном мире. Иногда благодаря этой аполитичности некоторые произведения, преодолев все цензурные рогатки, даже оказывались официальной литературой. Именно так пришли к широкому читателю «Сказки для умных» Вадима Шефнера, «Пикник на обочине» и другие произведения Аркадия и Бориса Стругацких, повести Виктора Конецкого, романы Даниила Гранина, рассказы Валерия Попова…

Иными словами, государство — смертно, искусство — вечно. Или, как говорил в своей нобелевской лекции Иосиф Бродский, «негодование, ирония или безразличие, выражаемые литературой зачастую по отношению к государству, есть, по существу, реакция постоянного, лучше сказать — бесконечного, по отношению к временному, к ограниченному» [6. Т. 1. С. 8]. А, следовательно, искусство и государство существуют в разных измерениях и не должны пересекаться; для писателя подпасть под влияние государства — крайне опасно, но и выступать против государства, бороться с ним с помощью художественных текстов — бессмысленно.