Постлюбовь. Будущее человеческих интимностей

Эла Пржибило, авторка книги Asexual Erotic[158]

, обращает внимание на то, что идея о нормальности сексуальности крепко связана с идеей о нормативных телах; так, люди с физическими и психическими особенностями, квиры, расово иные, лесбиянки и даже люди «с избыточным весом» (что бы это ни значило) чаще других сталкиваются с насильственной де-сексуализацией: у них нет секса, потому что 1) их никто не хочет; 2) они не могут заниматься им физически; 3) они слишком уродливы; 4) они недостойны размножаться. Пока в одних странах действуют суррогатные сексуальные партнёры и секс-терапия[159]

, в других до сих пор существуют политики насильственной стерилизации тех, кого государство видит как неподходящих для продолжения рода. В книге Пржибило центральное место занимает эссе писательницы и активистки Одри Лорд The Use of the Erotic. В нём Лорд теоретизирует «внутреннюю женскую силу», исходящую из нерационального глубокого знания и женской спиритуальности, — эту силу она обозначает эротикой и разделяет её с порнографией, которая «производит ощущение без чувства». Для Лорд эротика это «мера между зарождением нашего ощущения самости и хаоса наших сильнейших чувств, <…> утверждение жизненной силы женщин». Такая эротика функционирует, прежде всего, как возможность разделять любое устремление с другой персоной; «разделение удовольствия — физического, эмоционального, психического или интеллектуального — формирует мост между делящими, который сглаживает угрозу их отличий». Другая функция эротики, по Лорд, это открытое и бесстрашное подчёркивание женщиной её возможности получать удовольствие (capacity for joy). Легко заметить связь между описанной Лорд эротикой (как и асексуальность, стирающей чёткую границу между традиционным пониманием дружбы и партнёрства) и либидо-как-жизненной-силой, которое я описывал в начале этой главы. Язык Лорд более поэтичный и спиритуальный, но и она, и Доминик Петтман с Лаканом, Стиглером, Зупанчич и другими говорят о некой силе, которая соединяет живые и неживые сущности между собой, давая возможность заботиться друг о друге и разделять радость — желать не только для себя, но и для другого. Кристина Гупта поясняет, что борьба с принудительной сексуальностью не должна заключаться в отказе от секса или десексуализации вообще; речь идёт о выравнивании баланса между сексуальными и асексуальными отношениями, а также пристальном внимании к другим формам близостей. И ещё одним важнейшим уроком асексуальности и асексуальной эротики является то, что далеко не всегда секс и сексуальность работают в качестве инструмента освобождения.

Мутации желаний

Поскольку сексуальность занимает центральное место в современном субъекте (или как минимум в воображении о нём), государство и общество сосредоточивают максимум усилий на её контроле. Как показывает Эрик Берковиц в своей книге[160]

про четыре тысячелетия сексуального осуждения, так было примерно всегда, но, конечно, в 20 веке и особенно во второй половине ситуация радикально меняется: возникает сексуальное сопротивление. Мы так много говорили о норме и её репрессивном действии, — естественно, возникает вопрос о противоядии; что послужит взрывчаткой для нормы? Большая часть квир-теоретиков и активистов, а также минимум половина феминистского движения во второй половине двадцатого века были уверены, что секс. Это была одна из важных мыслей Фуко: ускользать из-под навязанных сверху таксономий, множить форматы отношений и изобретать новые сексы и способы быть вместе, как изобрели фистинг. И вот, примерно с 60-х по 80-е годы развернулась так называемая сексуальная революция, за тридцать лет до этого предсказанная одноимённой книжкой Вильгельма Райха. Демократизация распространения порнографии и отношения к ней, изобретение оральной контрацепции, изменение культурных норм в отношении внебрачных связей, абортов, гражданских союзов и ненормативных способов заниматься сексом, снижение женской смертности при рождении детей — это всё было частью этих событий, но, как пишет Энтони Гидденс, генерально у этого периода два важных результата: обретение женщинами сексуальной автономии и расцвет мужской и женской гомосексуальностей. И сегодня эти образы, отзвуки революции, маячат в воображении прогрессивных россиян: Стоунволлские бунты и феминистские парады, захваты театров и свободная любовь. Это как будто бы ждёт нас само собой, просто по логике времени[161]; вместе с этим нам доступно знание об этих процессах как уже нерелевантных, противоречивых и в значительной степени провальных. Я не рискну писать о том, какую стратегию выбрать российским активисткам и активистам, но видя аффективную накачку именно вокруг вопросов сексуальности (что только отчасти является ответом на репрессивную секс-политику государства), интересно задаться вопросом — действительно ли секс субверсивен? Стоит ли продолжать инвестировать в него жестокий оптимизм и обещает ли минет на фоне храма Василия Блаженного настоящее освобождение?