Постлюбовь. Будущее человеческих интимностей

Аарон Бетски в книге Queer space[309]

пишет, что квиры всегда были в авангарде архитектурных инноваций: реклеймя заброшенные районы, переопределяя городские пространства, создавая дружелюбные атмосферы из враждебных. Он также пишет (в 1997 году), что эта пространственная работа квирных людей может уйти в прошлое — из-за того, насколько сильны ассимиляционные жесты капитализма. В интервью через 20 лет после выхода книги он говорит, что не ожидал тех форм и того темпа, которые примет эта ассимиляция, и особенно роли технологий в ней. Квирность и её эффекты дерадикализованы, в некоторых странах через огромные гей-френдли билборды, квир-парады и другие корпоративные и государственные формы пинквошинга возникают новые режимы гомонормативности[310]

, города используют в рекламе себя как мест для работы или релокации квирные образы, как бы свидетельствующие о дружелюбности и прогрессивности города; при этом в самом городе могут вообще не заботиться о тех, кого используют в пиаре. Опасение, что квиры исчезают в своём радикальном смысле, деполитизируются, так или иначе сопровождало квир-теорию и ЛГБТ-активизм на протяжении всего его существования. Для нас в России неплохо было бы, чтобы они сначала появились в публичной сфере, — не сублимированные в эстраду и медиафриков, а настоящие.

Тим Врэй в тексте Queer Gaze задаётся вопросом, что составляет квирную идентичность в этот период, когда квиры испаряются. Ему кажется, что именно взгляд на город и на других людей в нём — особый тип взгляда, не присваивающий реальность, места и людей, как мужской взгляд, а автоматически задающийся вопросом — как мы можем обитать в этой среде, какие аффективные среды мы можем создать? Квир-взгляд ценит зрелище, изменчивость и мираж вместо твёрдой субстанции, постоянства и порядка; квир-взгляд ставит под сомнение фасады, проникает через них. Вместо того, чтобы путешествовать и искать себе географически-другое место, Врэй предлагает искать воображаемые альтернативные места в наших же городах, находить мифы и истории, раскапывать квир-архив. А где искать мифические ландшафты, как не в разломах и разрывах города? Как раз с трещинами и щелями связан феномен лиминальности, — родственный с квирностью[311]

. Лиминальность описывается через трансграничность, утечку, неопределённость, множественность, нелинейность; это такие места в городе, которые готовы перевернуться, если на них наступить немножко под углом. Такие зоны, где темпоральности сталкиваются и колышат идентичность места. Пористые, ризоматичные, места становлений и движения, места горевания. В октябре 1992 года активисты движения ACT UP огромным маршем принесли к забору Белого дома в Вашингтоне урны с прахом их близких людей и партнёров, которые умерли от СПИДа за десять лет эпидемии, игнорируемой властями; полиция пыталась их оттеснить, но у них всё-таки получилось перевеситься через забор и высыпать прах на лужайку перед резиденцией президента США, одной акцией превратив это место в колумбарий, поставив государству зеркало перед его некрополитической рожей.

На окраине

Симона Вейль писала что-то типа что любовь это не утешение, а свет. Когда я думал, чем закончить книжку, я полез смотреть, как заканчивают книжки авторы, которые мне нравятся; многие из них в конце начинали вспоминать цитаты писателей, поэтов или теоретиков, которые им нравятся; это позволяло сделать в финале красивую дугу, и читатель как бы захлопывал книжку на придыхании. Когда я учился в вузе, я влюбился в писателя Трумена Капоте, — не как в писателя, а как в (мёртвого) мужчину, ничего особо не читав, кроме рассказов и Тиффани, просто смотрел видео на ютубе, как он приходил в телек, и жалел, что мы в разных темпоральностях. Мне не пришло в голову, что из Капоте можно процитировать в конце, чтобы из этого получилась красивая дуга.

Капоте известен тем, что в 1959 году поехал в канзасскую деревню делать репортаж для Нью-Йоркера про зверское убийство семьи из четырёх человек, а в итоге получилась книга In Cold Blood, которую он писал пять лет и не мог закончить, пока обоих убийц не повесили. В одного из них он влюбился, навещая его за решёткой и расспрашивая детали для книги. После этого Капоте стали ещё больше звать в телек, и он рассказывал, что нужна тюремная реформа, потому что он ходил в тюрьму расспрашивать убийц и понял, что нужна реформа. Я бы на его месте воспользовался моментом и сказал бы, ребята, не надо так убиваться, нуклеарная семья это не самое лучшее, что есть у Америки. Могу сейчас то же самое сказать про Россию.