Посторонний

Но вот что возмущало, умиляло, возвышало и унижало, вот что: шли годы, почти сорок лет прошло, а любовь, вроде бы растоптанная и размазанная, сохранялась, тлела еще, потому что первый экземпляр, самый полный, с рукописными поправками, вставками и дополнениями, не на Литейный отправился, а в музей, где могут его швырнуть в корзину, так и не прочитав, и до Надежды, неизбывной любви, не дотянется

“рука Москвы”.

Многое можно домыслить, свежими глазами прочитав еще раз книгу

Надежды. Но не ехать же в Москву? В спецхране Ленинки она есть, но выдается только по особому требованию в зале для проверенных корифеев. Такой зал есть и в ленинградской Публичке, куда меня пустят, членский билет совписа порою приравнивался к обладателям докторских степеней. В Москве. А здесь? Семейка педагогов отвалила за город, позвонил в Публичку, вопросец невинный: значится ли

Библиотека имени Салтыкова-Щедрина в сети межбиблиотечного обмена между западными научными центрами и Ленинградом? Ответили: нет.

Что-то мучило, дергало; ошибкой было, сознавал, звонить в Публичку.

Но так и тянуло к телефону – еще раз набрать номер, объявиться… кому? И к музею тянуло, на кассиршу глянуть, поймать в глазах ее узнавание, протянуть папку и исчезнуть. Одно мешало: позорная жадность, любовь к текстам, где все слова могут быть лишними, неправильными, выпадающими из норм, но тем и ценными.

Так и сидел на кухне, кофе попивая и мучась выбором: а что с рукописью ветерана, куда ее – в мусорный бачок или в чемоданчик для последующей переработки? Сомнения разрешились быстро, раздался звонок – и в двери показался веселый друг Василий. От кофе не отказался, любовно глянул на телефон, затем обдал меня теплым взглядом закадычного друга, и понял я, что сам привел его в эту квартиру. Всемогущество КГБ – миф, никто никого ни за что ни про что не сцапает, не найдут тебя никогда, веди ты себя осторожно, но я-то ведь был слоном в посудной лавке, о прибытии в Ленинград оповестил гостиницу “Прибалтийская”, при свидетеле забрал рукопись, телефон педагогов засекли, когда звонил в Публичку, немедленно бросили наружку ко входу в музей, опасаясь, что папка окажется в незнакомых или неверных руках.

Друг Василий прочитал воспоминания и радостно заходил по кухне, наполненный признательностью.

– Старик! – сказал он проникновенно. – Много зла причинил я тебе.

Винюсь. Но все поправлю, все беды твои похерю. Поверь мне. Только не делай лишних движений и ничему не удивляйся. А пока – топай в

“Прибалтийскую”, тебя помнят, тебе дадут номер, отдыхай всю неделю, а я улетаю в Москву. И не вздумай нигде возникать.

А побывать надо бы – в адресах той бабы, с которой автор совокуплялся, это у нее запрятаны документы, фотографии Надежды в сапогах и в форме, возможно эсэсовской. Да зачем они мне? Кому-то, конечно, понадобятся.

Еще неделю проболтался я в городе этом и частенько забегал к педагогам, меня приютившим; и музей влек, и два учителя словесности, говоривших на старинном петербургском говоре; мне начинало казаться, что химический состав невской воды изменил речь московитов, при

Петре перебравшихся сюда. Идея эта так захватила педагогов, что они посетили санэпидемстанцию, принесли столбики слов и цифр, теперь сравнить бы их с московскими показателями.

Но не эта цель погнала меня в столицу, мне уезжать отсюда не хотелось. Назревали, однако, события, исхода которых боялись все, кроме друга Василия. Втихую покинув Ленинград, я кружным путем добрался до Дмитрова, обнял старика, сунул ему пачку червонцев, выкопал деньги и увез их Вобле. Анюте она сделала короткую стрижку; было очень грустно, Вобла даже всплакнула. Они проводили меня, я ехал в Москву, полный ожидания чего-то необыкновенного. Прямо с вокзала подался к Евгении, своими ключами открыл – и увидел друга

Василия, он был в своем домашнем халате, двуцветном и двуликом, в каком встречал меня на Селезневской. Да, в доме появился постоянный мужчина, днюющий и ночующий, не перекати-поле, не партнер на пару часов, а долговременный обогреватель и возбудитель женского тела, рачительный хозяин. Не пришлый хахаль, как я, а настоящий сожитель…

И ни стыда в глазах Евгении, ни умоляющего взгляда Ники. Да и я не испытывал горечи расставания. Посидели, поболтали, пожелал счастья, уехал к себе. С новым вниманием и прилежанием прочитал книгу Надежды

Наймушиной (ныне Паркер-Ричардсон); внуки уже появились у бывшей переводчицы, дети не могли не сделать карьеры, вот теперь-то детям, внукам и самой Надежде придется перейти через тяжелейшие испытания, друг Василий извлек из тайников весь компромат на счастливую семейку. Ведь Надежда с какого-то года замкнула почему-то уста свои.

(Да и как не смолкнуть: грезился еще один акт в опере “Псковитянка”,

Наймушин докопался, среди прочего, до обычного криминала: Надежда пару икон слямзила, увезла с собой в Германию, а псковские иконы – это собственность государственная, ФРГ, ГДР или СССР принадлежать они ныне должны, и если немцы списочно, гуртом увозили иконы вглубь