Посты сменяются на рассвете

Трудным и долгим был их путь друг к другу. Андрей чувствовал: Лена рада его видеть, она готова делить с ним свои мысли, она придет к нему не только в радости, но и в печали. И все же незримой, последней стеной стояло между ними нечто. Андрей понимал: это память об испанце, который остался для нее павшим в бою героем. Только время и молчаливая верность могли разрушить эту стену. Все чаще ему казалось, что стены уже нет, она истончилась, как стаявший от тепла лед.

И вдруг — снова этот испанец! Он ничего не знает. Он свалился невесть откуда — словно бы и не было этих лет. Только седые кольца в иссиня-черной бороде Росарио, седые волоски в бровях и стрелы морщин на лице молчаливо свидетельствовали: годы наложили свою печать. Да, много воды утекло в Тахо и во всех реках земли с тех пор, много событий произошло в мире. И надо было многое восстановить в памяти, чтобы замкнулась связь прошлого с настоящим. Она замкнулась. И прошлое вошло в сегодняшнее не воспоминаниями, а реальностью, в плоти своей и крови. И наступила пора спросить. Лаптев понял: что бы ни довелось ему услышать на этот раз от сидящего напротив испанца в мундире вермахта — наконец-то узел будет разрублен.

Лаптев смял папиросу в пепельнице, отодвинул ее в сторону:

— Ну что ж, Росарио, вот мы и встретились. Не ожидал?

— Не ожидал. Но хотел встретить.

— Зачем? Форма лейтенанта республики тебе была больше к лицу. Но почему сейчас немецкая, а не голубой френч и красный берет фаланги?

— «Голубая дивизия» — рядовая часть вермахта, даже названия сейчас не осталось. Только вот это. — Эрерро показал на эмблему. — Когда встречаются немецкие войска, испанцам командуют: «Принять в сторону!», чтобы пропустить их первыми.

— Стало обидно?

Эрерро пожал плечами.

— Не потому ли ты и решил?.. Зачем ты хотел встретиться со мной? Чтобы я подтвердил, кто ты есть?

— Нет. Чтобы рассказать.

— О чем? — Андрей на мгновение стиснул зубы. — Ты помнишь наш последний разговор?

— Да.

— Ты поклялся своей матерью. Я поверил.

— Да. Я поклялся.

— А потом я узнал, что брат у тебя — фалангист и к тебе на связь шел его агент. А потом ни ты и ни один из бойцов не вернулись. И штольни оказались не взорванными. Когда все это произошло, я вспомнил, что ты во время нашего разговора в Море так и не ответил на мой вопрос: правду ли ты рассказал после побега? Ты только воскликнул: «Я не предатель! С этим жить нельзя!» Так? Так ты сказал?

— Да.

— А выходит: можно?

— Не понимаю.

— Ты жив.

— Нет! — будто пружиной подбросило Росарио, и искаженное лицо его стало точно таким же, как тогда в командирской комнате в казарме Моры. Лаптеву показалось, что испанец сейчас бросится на него. Рука непроизвольно скользнула к кобуре.

— Нет! — Росарио отступил на шаг. — Я не предатель и не был им, и ты можешь стрелять меня сколько хочешь! Ты ничего не знаешь! Ничего!

— А брат-франкист? А его агент? А погибшая группа? И выдуманная тобой история с побегом?

— Все так. И все совсем не так...

Будто лопнула в нем пружина — он сник, как бы стал меньше ростом и у́же в плечах. Подошел к столу, сел, устало откинувшись на спинку стула. И снова между ними пролегло настороженное зеленое поле.

— Если хочешь — слушай. Да, у меня был брат офицером у Франко. Сейчас он генерал. И когда меня схватили под Талаверой, это он помог мне бежать.

— Стоп! Ты не сказал об этом ни мне, ни Гонсалесу.

— А ты и комиссар — вы после этого стали бы мне доверять?

— Нет конечно. Но ты должен был сказать.

— Я сказал тебе и ему самое главное: я — не предатель. Да, брат помог мне. Потому что боялся — я помешаю его карьере. Он не мог поверить, что я отдал сердце республике. Он думал, что для меня это — как коррида, лишь бы больше славы. Он не мог поверить, он — франкист... Но почему не хочешь поверить ты?

— Погоди. А почему же ты не выполнил последнее задание?

— Я уже рассказывал твоему полковнику: мы не сумели пробраться в склад, не знали, что у них задублирована сигнальная система. Часовых сняли, отключили сирены. Но вторая сигнальная система сработала, и началась тревога. Охранники блокировали нас в бетонной трубе. Тут начали рваться ваши заряды. Труба спасла меня, хотя я тоже был тяжело ранен. Не знаю, как выжил. Долго сидел в тюрьме. Снова помог брат. А еще больше, когда пала республика, помогли документы сегуридада: донесение Гонсалеса и показания агента, который шел ко мне от брата. Меня выпустили и все мне простили. — Росарио перевел дыхание. — Но я не простил ничего. Когда Гитлер напал на Советский Союз и Франко начал формировать «Голубую дивизию», я захотел вступить в нее, чтобы перейти к вам. Тогда меня не взяли. Взяли только нынешней весной, когда потребовалось пополнение после разгрома под Ленинградом. Я вступил в дивизию ради этого часа. Хочешь — верь, хочешь — не верь. Но я здесь — и это тоже факт...

4

Лаптев лежал на горбине холма. Мягко и неслышно сеялся редкий снег. Сверху, над окопчиком, нависали черные лапы сосен.