Потерянный и возвращенный мир

А за последние эти месяцы труднее стало читать текст из газеты или книги, отчего у меня стали воз­никать задержки с чтением еще больше. Вот я читаю, читаю одну главу... и не смогу осилить — прочесть эту главу и до половины. Все слова, которые я прочитываю, быстро «улетают» из памяти. Мне было бы легче и проще на некоторое время помнить такие слова, как затмение солнца, затмение луны...».

И так шли годы. Он читал, судорожно пытаясь узнать буквы, сложить их, не забыть слова. И с годами это не ста­новилось легче.

А потом появились новые задержки, новые трудности.

«В последнее время (в эти годы) при чтении у меня стали появляться значительные остановки, то есть еще большая замедленность чтения, и вдобавок еще стали чаще возникать исчезновения буквы из поля зрения. В этот раз (второго мая 1967 г.) во время чтения я заметил вдруг, глядя на букву, которую я только что прочел сначала левым глазом, а потом правым глазом, что правым глазом я не могу прочесть букву, так как она была настолько мала (раза в два или в три меньше, чем буква, на которую я мог смотреть левым глазом, почти нормально видя ее), что я не мог узнать, что это была за буква, а если ее и вижу, то она кажется слишком маленькой до неприятности».

Какой фантастический труд пришлось проделать ему, чтобы овладеть чтением. А как же с письмом?

Письмо.

День решающего открытия

Сначала с ним было так же трудно, как и с чтением. Быть может еще труднее.

Он разучился держать карандаш, он не знал, каким концом его брать, как им пользоваться. Он забыл, какие движения надо сделать, чтобы написать букву. Он стал совсем беспомощным.

«Я разучился владеть карандашом: верчу его туда и сюда и никак не могу начать писать. Мне по­казывают, как надо держать в руке карандаш, и просят меня, чтобы я написал что-либо. Тогда я взял ка­рандаш и провел им по бумаге какую-то кривую линию и ничего больше...

Я долго думаю, гляжу то на бумагу, то на карандаш, и, наконец, решительно двинул карандаш по бумаге, и на бумаге остался след от карандаша совершенно неопределенного происхождения, а впрочем, он напоминал, примерно, вот такую линию, т. е. обычное чирканье ребенка, который еще не знает азбуки. От этой прочеркнутой мною линии мне стало смешно и страшно; удивительно, ну как же, ведь я же умел прекрасно писать и быстро читать, и вдруг... и мне опять стало казаться, что это я вижу сон, не иначе... и я начинаю без конца улыбаться своей учительнице какой-то бессмысленной улыбкой».

А потом наступил день, который перевернул все. Это был день великого открытия, которое он сделал.

Все было очень просто.

Сначала он пытался писать, вспоминал образ каждой буквы, пытался найти каждое движение, нужное, чтобы его написать.

Но ведь так пишут только маленькие дети, которые только учатся письму. А ведь он писал всю жизнь, за спиной почти два десятка лет письма... Разве взрослый человек пишет так же, как ребенок? Разве ему нужно задумываться над каждым образом буквы, искать каждого движения, нужного, чтобы ее написать?!

Мы давно уже пишем автоматически, у нас давно сложились серии привычных движений письма, целые «кинетические мелодии». Ну разве мы думаем над тем, какие движения мы должны сделать, чтобы расписаться? Разве мы пытаемся при этом вспомнить, как расположены линии, составляющие каждую букву?!

Почему же не обратиться к этому пути, к пути, который должен оставаться доступен ему? Ведь ранение, разрушившее зрительно-пространственные аппараты мозга, не затронуло его кинетических, двигательных аппаратов. Ведь слуховые отделы мозга и все двигательные навыки сохранились у него. Почему не использовать, их и не попытаться восстановить письмо на этой новой основе?

Он хорошо помнит этот день и много раз возвращается к нему на страницах своего дневника; ведь этот день дал такую простую находку, которая перевернула его жизнь!

«С письмом же дело вначале пошло точно так же, как и с чтением, т. е. я долго не мог вспомнить буквы, когда уже кажется знал их, проделывая ту же процедуру в порядке алфавитном. Но тут вдруг ко мне во время занятий подходит профессор, уже знакомый мне своей простотой обращения ко мне и к другим больным, и просит меня, чтобы я написал не по буквам, а сразу, не отрывая руки с карандашом от бумаги. И я несколько раз (переспросил, конечно, раза два) повторяю слово «кровь» и, наконец, беру карандаш и быстро пишу слово, и написал слово «кровь», хотя сам не помнил, что написал, потому что прочесть свое написанное я не мог».

И он стал писать! Теперь ему не нужно было мучительно вспоминать зрительный образ буквы, мучительно искать то движение, которое нужно сделать, чтобы провести линию. Он просто писал, писал сразу, не думая. Он писал!!