Потерянный профиль

Но я уже убежала. Большими шагами я пересекла проспект и влезла вместе с собакой в машину. Лишь поворачивая ключ зажигания, я вспомнила, что это «его» машина. Но мне это было безразлично. Рискуя разбить эту драгоценную машину, я на максимальной скорости проехала проспект, пересекла мост и вернулась домой. Я села на кровать. В висках у меня стучало. Собака, в знак симпатии, положила голову мне на колени. Я не знала, что с собой делать.

Через десять минут в дверь позвонил Юлиус. Он уселся против меня. Взглянул в окно. А, в самом деле, если подумать, мы никогда не смотрели друг другу прямо в лицо. Если я пыталась мысленно представить его, я всегда видела его профиль. У этого человека не было ни жестов, ни взглядов. Но именно этот человек видел меня, когда я была в заточении у Алана, видел меня в слезах в нью-йоркской гостинице, видел увлеченной пляжным пианистом. Этот человек хранил обо мне несколько ярких, даже мелодраматичных впечатлений, я же не знала о нем ничего, или почти ничего. О своих чувствах он говорил со мной один-единственный раз, да и то из глубины гамака, откуда виднелись лишь его волосы.

Силы были слишком неравны.

— Я знаю, что вы предпочли бы сейчас быть одной, — сказал Юлиус, — но я очень хочу объяснить вам кое-что.

Я не ответила. Я смотрела на него и, действительно, очень хотела, чтобы он ушел. Впервые я видела в нем врага. Как это ни смешно, но единственное, что меня сейчас занимало, — это, расскажет ли он Луи о пианисте. Я понимала, что это детская реакция, не имеющая никакой связи с данной ситуацией, но не могла заставить себя не думать об этом. Конечно, это была случайность, но я боялась, как бы Луи не подумал, что и он случайность. Я знала, что он для этого достаточно неуравновешен.

— В сущности, — произнес Юлиус, — вы сердитесь на меня из-за пианиста. Это не я вас видел в тот вечер, а м-ль Баро. Но, так или иначе, вы свободны.

— Вы это называете быть свободной?

— Я всегда вам это говорил, Жозе, и вы всегда делали, что хотели. Тот факт, что я интересуюсь вами, вашей жизнью, не зависит от чувств, которые я могу к вам питать. Вы думаете, что любите Луи, и любите его, — предупредил он мое возражение, — я нахожу это вполне нормальным. Но вы не можете запретить мне думать о вас и определенным образом заботиться о вас. Это долг и право всякого друга.

Он говорил спокойно, уверенно. И действительно, в чем объективно могла я его упрекнуть?

— В конце концов, — продолжал он, — когда я познакомился с вами, вам было плохо, и в дальнейшем я, по-моему, всегда старался лишь помочь вам. Возможно, я поступил неправильно, когда в Нассо заговорил о своих чувствах, но я тогда был переутомлен, очень одинок, и, кроме того, назавтра я принес свои извинения.

Да, этот маленький могущественный человек, действительно, был совершенно одинок, а я в своем так недавно обретенном счастье вела себя с претензией и жестокостью выскочки. Он все смотрел куда-то сквозь меня. Движимая каким-то импульсом, я встала и положила руку на его рукав. Все-таки он же любил меня, и страдал, и ничего не мог с этим поделать.

— Юлиус, — сказала я, — я прошу у вас прощения, искренне прошу. Я вам очень благодарна за все, что вы для меня сделали. Просто, мне казалось, что за мной следят, что я в ловушке и… А «Даймлер»? — спросила я вдруг.

— «Даймлер»? — переспросил Юлиус.

— «Даймлер» под моими окнами?

Он смотрел на меня с полным недоумением. Ведь в Париже есть и другие «Даймлеры», а я даже не знала, какого цвета тот, который видел Луи. И потом мне всегда отвратительны подробности. Я предпочла сохранить рамки дружбы, привязанности, а не углубляться в тайны парижского сыска. И снова, чтобы избежать познания сути вещей, я углубилась в заботу об их форме.

— Не будем больше говорить об этом, — сказала я. — Хотите чего-нибудь выпить?

Он улыбнулся.

— Да. И на сей раз чего-нибудь покрепче.

Он достал из кармана коробочку и вынул из нее две таблетки.

— Вы продолжаете принимать все эти лекарства? — спросила я.

— Большинство городских жителей делает то же самое, — ответил он.

— Это транквилизатор? Не могу объяснить, до какой степени эта привычка внушает мне страх.

Это была правда. Я не понимала, как можно так упорствовать в стремлении сгладить любые удары жизни. Я видела в этом что-то похожее на непрерывное поражение — как будто отгораживаешь самого себя от несчастий, скуки занавесью, и эта занавесь — как белый флаг, как символ капитуляции без боя.

— Когда вы будете в моем возрасте, — произнес с улыбкой Юлиус, — вам тоже покажется несносным сдаваться на милость…

Он искал слова.

— На милость самого себя, — сказала я с некоторой иронией.