Потерянный Ван Гог

Нью-Йорк, Стэнфордвилл

Наши дни

«Антикварный амбар» представлял собой два этажа, набитые старой мебелью, посудой, лампами, детскими колясками, поеденной молью одеждой, стопками заплесневелых книг и журналов. В воздухе витала пьянящая смесь плесени и пыли. Но здесь, среди хлама, был предмет, который Талли подрядился найти.

Несколько человек слонялись вокруг, роясь в чужом мусоре. Талли подошел к прилавку и, выудив из кармана пачку жевательной резинки, принялся рассматривать старые предвыборные значки.

– Вам помочь? – спросил старик. Ему было за семьдесят, редеющие волосы собраны в пучок на затылке, фланелевая рубашка, джинсовый комбинезон, верх которого был украшен нашивками и булавками – Grateful Dead, Jefferson Airplane[2], Джоан Баэз, Джими Хендрикс, радуги и знаки мира. Живой экспонат музея Вудстока.

– Почем вот эта? – Талли указал на значок Макговерна/Шрайвера[3]

.

– О, это ценная штука, – оживился старый хиппи. – Не могу расстаться с ней меньше чем за десять баксов.

Талли предложил пять, сошлись на шести. Потрогав свою бейсболку и накладные усы, чтобы убедиться, что они еще на месте, Талли попросил пакет.

– Это обойдется вам еще в пять центов, – сказал старый хиппи. – За экологию же боремся.

– Куда ж деваться, – откликнулся Талли и улыбнулся пошире.

– Я Кэл, – сообщил старик и протянул руку с потрескавшимися грязными ногтями. Сделав усилие над собой, Талли пожал ее и поведал антиквару свою легенду про жену, которая решила обставить дом в «стиле сороковых». Нет ли у хозяина каких-нибудь картин той эпохи?

Кэл повел Талли на второй этаж, где показал несколько пейзажей в рамках, стоявших на пыльном полу; все это было не то.

– Жена хочет какой-нибудь портрет, – сообщил он, на что Кэл ответил, что только что продал последний.

– Вот досада, – Талли и впрямь чуть не выругался и, с трудом взяв себя в руки, спросил: – Что за портрет, интересный?

– Э-э, женский, в основном, в черно-белых тонах.

– Черт возьми… Очень похоже на то, что ищет моя жена.

– Да там ничего особенного, – отозвался Кэл, – но женщине, которая его купила, понравилось.

Так, покупатель – женщина.

– Знакомая?

– Нет. – Старик поправил комбинезон. – Но я знаю ее подругу, она местная, постоянно приходит, декоратор, половину домов в округе обставила антикварными безделушками.

Пока Талли ломал голову, как выудить из Кэла побольше информации, не вызывая подозрений, тот вдруг сказал, что покупательница взяла еще и лампу.

– Настоящий Маккой[4], – добавил он и пустился в рассказ о гончарной компании начала прошлого века в Огайо, о том, как вазы носили имя владельца, о различных цветах: «горчичный, бирюзовый, цвета слоновой кости…»

Поугукав требуемое количество раз, Талли спросил, остались ли у Кэла еще такие вазочки. Старый хиппи показал несколько штук, и Талли купил две: зеленую и горчично-желтую. Пока Кэл заворачивал их, Талли добавил подробностей о своей выдуманной жене и недавно купленном доме, который тоже был выдуман, но нуждался в опытном дизайнере, «вот таком, как эта ваша местная девушка, которая уже помогла стольким людям».

Порывшись в стопке визитных карточек рядом с кассовым аппаратом, старик протянул ему одну из них.

Шэрон Макинтош, дизайнер интерьера.

Черт возьми, подумал Талли, обожаю захолустье.

Кэл даже вызвался немедленно ей позвонить и достал сотовый.

Талли отправил в рот новую порцию жвачки и позволил старому хиппи обрадовать Шэрон известием, что он нашел ей нового клиента.

2

Нью-Йорк, Бауэри

Наши дни

Лучи утреннего солнца проникали сквозь стеклянную стену, падали на палитру и на незаконченные картины, стоявшие у стен моей студии в Бауэри: мои новые работы для предстоящей выставки, первой за четыре года, да еще в галерее Маттиа Бюлера, одной из лучших галерей Нью-Йорка. Даже не думал, что судьба подарит мне второй шанс. А все благодаря моему другу Джуду, искусствоведу и эксперту-аукционисту, который знает всех в мире искусства; он лично привел галериста Маттиа Бюлера ко мне в студию и расхваливал меня как мог.

Мои новые картины представляли собой смесь человеческих фигур, деталей интерьера и частей города, которые я видел из окон; я отступил от абстракционизма, которым был известен, но все еще искал что-то, что вывело бы работы на другой уровень и выделило их в ряду других.

Обмакнув кисть в ярко-красный кадмий, я очертил обнаженную фигуру, которая занимала большую часть шестифутового холста. У меня не было уверенности, что Аликс понравится это творение. Картину я писал с нее, но переделывал столько раз, что сбился со счета. Аликс жаловалась и предлагала мне найти другую модель, но это было бы уже не то. С ней никто не мог сравниться.