Потерявшая имя

— Может быть, уже не свидимся. Не поминайте лихом вашего суженого. Много суженых нынче падет. Невест останется больше, чем женихов. Я освобождаю вас от данного слова.

— Что за глупые мысли лезут вам в голову, Эжен?! — вспылила она и тут же покраснела. Как сухо говорил он! Разлюбил?!

Ночью ей привиделся Евгений. Она привскочила на постели, прижимая к груди скомканное одеяло. Отбросила его на пол, упала со вздохом на подушку. Он снился прежним и был в штатском. Только весь в крови. Граф просил у нее прощения. Она уже не помнила за что, но на сердце вдруг сделалось так тяжко…

А наутро снова прибежал вихрастый мальчишка Шуваловых. С веселым криком «Отыскался ваш граф Денис Иванович!» он влетел в гостиную, где шли последние приготовления к отъезду. Елена в это время вместе с нянькой, старухой Василисой, упаковывала любимые батюшкины графин и рюмки из баварского рубинового стекла. Матушка ни за что не хотела оставлять их французам. «Пускай лучше в дороге поколотятся, — в сердцах приговаривала она, — да только не буду потчевать врагов!» Василиса одобрительно при этом кивала головой и шамкала беззубым ртом: «Куды ж аршинников потчевать! Может, еще и христосоваться с ними?» Французов она звала аршинниками по той простой причине, что бывала иногда с госпожами в модных французских магазинах, о которых потом говаривала: «Деру-ут! За такой пустяк дерут, что, тьфу, сказать совестно! А все лучше русских, потому француз хоть и сдерет, а не обмерит, а с нашего и не спрашивай! У него и вершок за аршин в базарный день идет!» Поэтому особого разбоя со стороны французов Василиса никак не опасалась и к общей панике относилась с видимым презрением.

— Жив ли? — всплеснула руками Антонина Романовна, услышав принесенную весть.

Мальчишка вытер нос широким рукавом рубахи, потупил взор и пробасил:

— Не знамо…

Уже по его голосу, по этим глазам, опущенным долу, Елена почувствовала — надвигается что-то страшное, неминуемое. Ей стало душно, как давеча во время сна. Любимый отцовский графин выскользнул из рук, рассыпался на тысячу осколков. Паркет словно обрызгали кровью. Василиса размашисто перекрестилась: старухе это показалось дурным знаком, хотя, как известно, посуда бьется на счастье. Она тотчас принялась собирать осколки в подол платья.

— Брось! — резко приказала ей Антонина Романовна. — Не до того теперь!

Трудно пришлось Михеичу, старому кучеру Мещерских, понукавшему четверню разномастных лошадей, плохо покормленных в дорогу. Карета двигалась навстречу людскому потоку, и потому очень медленно. А поток бурлил, гремел, визжал, сметая все на своем пути. Это бежали из города простые горожане, не желавшие хлебосольствовать с врагом или быть поджаренными на углях собственных домов. Из уст в уста передавалось послание Ростопчина Кутузову, в котором тот обещал превратить Москву в пепел. Вывозимые из города пожарные трубы красноречиво подтверждали слова генерал-губернатора. Эти трубы ужасали людей чуть ли не больше французской угрозы. Некуда было бежать простым людям, а все равно бежали. Михеич наконец смекнул своротить на тихую улочку, ведущую к Донскому монастырю. Здесь было свободней. Шуваловский мальчишка, сидевший рядом на козлах, внимательно смотрел по сторонам, вглядываясь в дома.

— Такой большой, в два этажа, — пояснял он Михеичу.

— Казенный, что ль? — Михеич смотрел на парня свысока, надменно прищурив один глаз.

— Вроде бы… — пожимал плечами мальчуган. — Мы не знаем.

— Коли казенный, знать, дохтур имеется, — глубокомысленно изрек старик.

— Вчерась, говорят, был, — с олимпийским спокойствием подтвердил мальчишка и, утерев рукавом нос, прибавил: — А сегодня никак убёг.

— Как это «убёг»? Не может того быть! Чаво языком зря мелешь! — С досады кучер стеганул лошадок, и те пошли быстрее.

Антонина Романовна не отрывала глаз от окна кареты. Люди, убегавшие из города, производили на нее странное впечатление. Она вполне понимала чувства и страхи, которые ими движут. Но в то же время не могла отделаться от мысли, что они похожи на крыс, а Москва, ее многострадальная Москва — на тонущий корабль, который уже невозможно спасти. В глазах графини появилось что-то новое, пугавшее Елену. Она чувствовала, что прежняя милая, мирная и домашняя маменька стала другой — по-военному суровой. «Вот и Евгений вчера был совсем другой. Неужели мы все станем другими? И папенька, и маменька, и я, и даже вот Михеич и нянька?» Елена робко держала мать за руку и умоляла не волноваться. Все образуется. Они увезут папеньку в деревню. Там он быстро поправится. Он сам всегда говорил: «Деревенский воздух — лучшее лекарство. О том в любом календаре писано…»

— Вона! Вишь? — закричал шуваловский мальчишка, приподнимаясь на козлах.