Потерявшая имя

Из груди Макара Силыча вырвался странный звук, похожий на скрип несмазанной телеги. Он вновь старательно отер лицо платком и уклончиво ответил:

— Кто ведает… — И, помолчав немного, признался, с трудом выговаривая каждое слово: — Знаю только, что барышня Елена приходила за помощью к вашей матушке…

— И маменька утаила от меня! Так?! Отвечай! — в полный голос закричал Евгений.

— Так и есть, сударь… Ваша маменька отказала сироте и велела мне молчать. — Макар Силыч дрожал всем телом, как в лихорадке, сознавая, чем грозит ему эта исповедь. — Если выдадите меня, батюшка…

— Не выдам, — пообещал граф.

Он едва сдерживался, чтобы не разрыдаться от бессилия, от невозможности встать с постели и отправиться на поиск Елены. В голове роились тревожные мысли: «Судьба и люди были к ней безжалостно жестоки, а я добил ее в тот вечер расторжением помолвки! Господь свидетель, эта холодность мне дорогого стоила. Элен могла вконец отчаяться…» Словно подслушав его мысли, дворецкий заговорщицки шепнул:

— Слуги Белозерских поговаривают, что девушка утонула в проруби…

Граф молча обхватил голову руками.

Внезапно дверь распахнулась, и Вилимка, слышавший весь разговор, дерзко крикнул с порога:

— И вовсе барышня Мещерская не утопилась!

— Что? — выпрямился Евгений. — Что ты знаешь? Говори!

Мальчуган несколько замешкался. Он выдавал чужую тайну и оттого испытывал неловкость.

— Только вы, это… никому… — Вилимка явно жалел о своей поспешности.

— Никто, кроме нас, не узнает, — пообещал ему граф.

Мальчик с недоверием покосился на дворецкого:

— Графиня хоронилась у Евлампии, а вчерась отбыла на почтовых…

— Куда?

Вилимка пожал плечами.

— Вот что, милый дружочек, — ласково обратился к мальчику Евгений, — постарайся для меня, разведай, куда поехала графиня, а уж я тебя награжу!

Граф поймал себя на мысли, что с момента контузии он впервые испытал что-то похожее на чувство, давно замершее в его душе. Евгению вдруг показалось невыносимым оставаться в душной конуре, в которой он добровольно себя заточил.

— Скажи маменьке, что мы едем в театр, — обратился он к Макару Силычу. Тот тяжело поднялся с табурета и, поклонившись, направился к двери. Помедлив мгновение, граф бросил ему вслед: — Да передай, пусть к нашему возвращению из театра подготовят мою комнату.

Лицо старого слуги разгладилось. Он радовался, что его откровения не прошли даром для барина. Вот только самому дворецкому не сделалось легче от этой исповеди, и он сильно подозревал, что и сегодня ночью ему не дадут заснуть думы о несчастной сироте.

Князь Илья Романович не знал, что еще выдумать такое, чтобы поднять Борисушку с постели. Он притащил в его комнату двух борзых породистых щенков, купленных взамен безродного Измаилки. «Добрыми охотниками будут!» — восхищенно цокал языком старый Архип. «А вот мы еще с Борисушкой прикупим гончих да легавых и отправимся на охоту!» — заманчиво подмигивал отец, но мальчика это обещание оставляло равнодушным. Тогда в дом князя был доставлен баснословно дорогой заморский попугай. Он был похож на придворного франта екатерининских времен — в атласном голубом камзоле, шелковом желтом жабо и с лихой косичкой на затылке. В довершение сходства с повесой старого доброго времени попугай обладал геморроидальными красными кругами вокруг черных живых глазок, свободно болтал по-французски, по-русски же выражался исключительно матерными словами. Он немедленно выказал себя весьма способным малым в области звукоподражания и составил серьезную конкуренцию шутихе. Евлампия в шутку назвала его Мефошей в честь своего брата и учила разным новым «штукам». Это время от времени веселило больного, однако ни щенки, ни попугай не могли заменить мальчику старого друга, и он час от часу хирел.

Илья Романович впал в отчаянье, но избавление от недуга оказалось простым и пришло неожиданно, вместе с запиской губернатора. Ростопчин приглашал князя в театр и советовал взять ложу рядом со своей губернаторской. Горевавший отец вдруг припомнил, как Борис еще год назад просился в театр, в чем ему было отказано по малолетству. Тогда у мальчика, так же как и теперь, началась черная меланхолия.

Князь явился в комнаты сына при полном параде, в новом синем фраке, кремовом парижском галстуке и с торжественным видом объявил:

— Едем в театр! Ты что же, не готов?!

Большие зеленые глаза Борисушки округлились от удивления.

— Как, папенька?! Вы хотите взять меня с собой в театр? — закричал он, подскочив на постели.

— Дают «Ужин холостяков», — заговорщицки подмигнул сыну князь, — а ведь мы с тобой холостяки, не так ли? Стало быть, надо ехать обоим!

— Евлампиюшка! — позвал выглянувшую из соседней комнаты няньку Борис: — Скорее одеваться! Папенька берет меня с собой в театр! Дают «Ужин холостяков»!