Потолок поднимайте, плотники; Симор. Вводный курс

Слава богу, отвечать на это – не моя обязанность. (О счастливый день!) Позвольте сменить тему и сказать – без всяких экивоков, – что он располагал хайнцеподобным разнообразием[46]

личных свойств, что в разные хронологические интервалы восприимчивости либо тонкокожести грозили ввести в запой всех младших детей в семье. Во-первых, весьма очевидно, что на всех, кто ищет Бога – причем явно с большим успехом – в причудливейших местах, какие только можно вообразить: к примеру, у дикторов на радио, в газетах, в такси с подкрученными счетчиками, буквально повсюду, – стоит весьма ужасное общее клеймо. (Брат мой, для протокола, почти всю свою взрослую жизнь обладал доводившей до безумия привычкой указательным пальцем ковыряться в полных пепельницах, раздвигая сигаретные бычки по сторонам – при этом улыбаясь от уха до уха, словно рассчитывал увидеть в середине херувимом свернувшегося Христосика, и, судя по виду, разочарование никогда его не настигало.) Клеймо, стало быть, развитой набожности, независимо ни от религиозной принадлежности, ни от чего (и я любезно включаю в определение «развитой набожности», сколь одиозно бы фраза ни звучала, всех христиан на условиях великого Вивекананды[47]

, т. е.: «Видишь Христа – значит, христианин; остальное пустые разговоры») – клеймо, по большей части определяющее своего носителя как человека, который часто ведет себя дурак дураком, даже дебил дебилом. Великое испытание для семьи, если на истинного ее гранда не всегда возможно положиться в том, что он станет себя вести как таковой. Я сейчас прекращу этот перечень, но в данный миг не могу устоять и не привести то, что, по-моему, было его самой докучливой личной чертой. Дело в его мето́де излагать – или, скорее, в ненормальном диапазоне его мето́д излагать. В устном смысле он был либо краток, как вратник траппистского[48]

монастыря – иногда по многу дней и недель подряд, – либо беспрестанно болтал. Когда он заводился (а если совсем точно, почти все его всегда заводили, после чего, конечно, быстренько подсаживались к нему, чтобы основательнее поковыряться у него в мозгах) – когда заводился, ему ничего не стоило говорить часами кряду, порой – без оправдывающего его осознания, что в комнате с ним еще один, двое или десяток других людей. Он был вдохновенным говоруном, на чем я настаиваю, но, если выразиться очень

мягко, даже самый возвышенно одаренный говорун не может нравиться без передыху. И я говорю это, следует прибавить, скорее не из возмутительного прекраснодушного порыва сыграть «честно» с моим невидимым читателем, но – что, пожалуй, гораздо хуже, – поскольку верю, что этому конкретному говоруну шишки почти никак не повредят. Во всяком случае, от меня – определенно. У меня уникальное положение: я могу называть своего брата прямо в лицо говоруном – а это, мне кажется, довольно оскорбительно, – и в то же время сидеть, откинувшись на спинку, боюсь, так, словно у меня полны рукава козырей, и безо всяких усилий вспоминать целый легион смягчительных факторов (и «смягчительный» – едва ли уместное тут определение). Все их я смогу сконденсировать в один: к тому времени, как Симор вошел в расцвет полового созревания – лет в шестнадцать-семнадцать, – он не только выучился контролировать свой природный разговорный язык, свое величайшее множество отнюдь не элитарных нью-йоркских речевых оборотов, но уже выработал собственный, истинный, бьющий в яблочко поэтический вокабуляр. Его неугомонные разговоры, его монологи, его едва ли не разглагольствования тогда очень близко подошли к тому, чтобы нравиться от начала и до конца – во всяком случае, многим из нас, – как, скажем, бо́льшая часть произведений Бетховена после того, как композитора перестал отягощать слух и, может, – мне особо так чудится, хоть я и капельку придирчив, наверное, – квартеты си-бемоль мажор и до-диез минор. Но все равно изначально нас в семье – семеро. И так вышло, что косноязычных у нас не водилось. Мало не покажется, когда на шестерых естественно чрезмерных трепачей и толкователей в доме приходится один непобедимый чемпион. К званию этому он никогда не стремился, это правда. И страстно желал, чтобы тот либо другой из нас набрал больше очков или же просто дольше его продержался в беседе или споре. Пустяк, который, разумеется, хоть сам Симор его и не осознавал – у него, как и у всякого, имелись свои слепые пятна, – некоторых из нас беспокоил тем сильнее. Суть не меняется: звание всегда принадлежало ему, и, хоть я думаю, он бы пожертвовал чем угодно на свете, лишь бы его кому-то передать – и вот это весомее всего, этого я не смогу исследовать до дна еще несколько лет, – он так и не отыскал совершенно изящного способа это сделать.