Потом была победа

Но вблизи безоружные пленные были для него и людьми, отданными под его конвой, под его охрану.

Николай раздраженно думал, что не может разобраться, где же тут враг и где человек. Кто же сейчас ему этот долговязый немец с молитвенником, или плосколицый, который униженно просил его не отбирать шинель, или вон тот блондин-ефрейтор с часами на руке. Кто они для него, эти полсотни человек, над которыми он был сейчас всесильнее самого бога?

Николай злился на пленных, что они еле тащатся, и обеспокоенно думал, чем их кормить и где устроить на ночлег, потому что до Карповки было еще тридцать километров.

Под вечер раненый умер, но Николай с тайным, непонятным ему самому злорадством, заставил нести мертвеца еще километров пять, пока колонна не остановилась возле ветхого сарая на околице небольшой лесной деревни.

Пока пленные размещались и хоронили умершего, Смидович притащил из деревни полмешка картошки. Немцы обрадовались, развели костры и начали готовить ужин. После еды завалились спать в сарае, расстелив вдоль стен прошлогоднюю прелую солому.

— Сбагрить бы скорее эту команду с шеи, — сказал Смидович, выволакивая из золы печеную картошку. — Еще питание для них добывай. Спят, злыдни… Всех бы их к стенке, а вот ведем… Нет, теперь я выученный.

— Чему же ты обучился?

— Чтобы я еще пленных брал — никогда… Как увижу, что немец руки поднимает, зажмурюсь — и в сторону. Пусть другие их в плен берут… У меня, Коля, душа обидой горит, а я им должен картошку добывать. Сроду мне полмешка такими тяжелыми не казались, как этот раз… Вот и теперь — они храпака задают, а мы охранять должны. Цирк! Нет, больше я с ними возжаться не согласен.

— Согласен, не согласен, а с полуночи тебе дежурить, — сказал Орехов. — Я сейчас заступлю.

Николай ходил с автоматом вокруг сарая. Ноги были ватными. Глаза слипались, веки казались пудовыми. Голова клонилась. Усилием воли Николай вскидывал ее и проходил очередной десяток шагов. Потом снова начинала одолевать дремота.

Вокруг была тишина. Спало все: лес, деревья, небо, трава. Заливисто храпел Игнат, спали немцы в дырявом сарае. Казалось, на всем свете бодрствует один Николай Орехов. Шагает с автоматом и охраняет заснувшую землю. Свою землю, родную, близкую, знакомую до мельчайшей черточки, до шороха, до полуночной тени. Бережет людей в ночной тишине.

Дверь сарая неожиданно скрипнула. Николай повернулся и увидел рослую фигуру пленного ефрейтора, который вышел наружу.

— Ты чего? — Орехов отскочил на несколько шагов и вскинул автомат. — Чего вылез?

Он передернул затвор. Что немец надумал? Прикончить часового, разделаться с Игнатом и удрать в лес? От такой мысли Николай рассвирепел.

— Марш в сарай! — он угрожающе шагнул к пленному.

Даже в полутьме было заметно, как немец криво усмехнулся и повернулся к полураскрытой двери, откуда душно шибало в нос.

— Я не могу спать, — по-русски, с легким акцентом, сказал ефрейтор. — Я не имею сил заснуть. Там есть удушливо и пыльно.

— Еще разговариваешь! — прикрикнул Орехов. — Пошел быстро!

— Не надо сердиться, господин сержант, — устало сказал пленный. — Я не сделал вам ничего плохого.

— Не сделал плохого? — яростно переспросил Николай, ошарашенный словами немца. — А ну иди сюда!

Пленный подошел. Он остановился, чуть склонив красивую голову с выступающим подбородком и тупым упрямым носом.

— Русских кто убивал? — поиграв желваками на скулах, спросил Николай. — Кто деревни жег, ребятишек, женщин кто стрелял?..

Орехов задохнулся от бешенства. Он едва удерживался, чтобы не огреть прикладом этого нахального фрица. Сбить с него спесь, загнать в вонючий сарай.

— Фашисты убивали, — ответил пленный. — Эсэсовцы, наци…

— Ишь ты, — крутнул головой Николай. — А солдаты на фронте картошку варили да по воробьям из винтовок постреливали?

— Нет, — выдавил ефрейтор, поднял голову и поглядел на Николая каким-то странным, обволакивающим взглядом. — Солдаты стреляли.

— Ну, вот сообразил, — Николай сел на бревно. — Ягнятками, значит, решили прикинуться. В сорок первом шакалили, а теперь в кусты. Не выйдет! У нас счет простой. Ты немец, ты фашист и отвечай сполна. Некогда нам в тонкостях разбираться. Все вы на одну колодку… Кто войну начал?

— Кто начал войну — это есть формальная логика, — сказал немец. — Мы с вами встречаемся впервые, и никто из нас не сделал друг другу плохого. То есть истина.

— Верно, — согласился Николай, ощущая, как вспыхнувшая злость сменяется любопытством. — Я даже тебя картошкой накормил… Только по-крупному надо разбираться. Ты да я — так разговор не пойдет. Я не за свою шкуру воюю.

— Но если один немец убил русского, то это же не значит, что каждого немца надо считать убийцей.

Николай внимательно поглядел на пленного. Видать, голова у него работает. Непонятно только, к чему он разговор затеял.

— Я не знаю, какой именно немец убил русского. Может быть, это сделал ты! — сказал Орехов.

— То есть подозрение, а не факт.

— У меня нет времени следствие проводить. Я могу так считать и в отместку убить всякого немца, который взял винтовку или автомат… Шлепнуть его для профилактики. Вот хотя бы тебя.