Потомок Микеланджело

И Филипп Буонарроти хорошо понял и запомнил эти слова.

Теперь, когда Республика была окружена огненным кольцом врагов, когда жирондисты и роялисты поднимали мятежи на юге и западе, когда Лион стал центром федерализма, а Тулон отдался англичанам, когда семь армий интервентов со всех сторон прорывали границы Франции, не время вводить демократические свободы — нужно сжаться, подобно пружине, и, распрямляясь, наносить смертельные удары тем, кто хотел бы похоронить революцию и Республику.

12

Филипп вспоминал: именно в ту осень он близко сошелся с Робеспьером.

Да, Неподкупный, больше огня боявшийся амикошонства, мало кого принимая в свою среду, державший на расстоянии почти всех коллег, приблизил к себе его, Филиппа Буонарроти, поняв его бескорыстие, любовь к революции, его готовность пожертвовать жизнью ради общего дела.

Максимилиан Робеспьер допустил его не только в свое окружение, но и в свой дом.

Апостол якобинцев жил тогда на улице Оноре, рядом с церковью Вознесения и совсем недалеко от Якобинского клуба, в доме своего почитателя, столяра Дюпле. Дом этот, под номером 366, хорошо знали парижане, а санкюлоты, после вероломного убийства Марата боявшиеся за жизнь своего вождя, устраивали возле его ворот постоянные дежурства.

Когда Буонарроти впервые попал под кровлю дома 366, он был немало удивлен простотой жизни человека, при имени которого трепетали европейские монархи. Робеспьер обитал во втором этаже в крохотной комнатушке, вся меблировка которой состояла из кровати, стола, простой сосновой полки и пары стульев. Небольшое окно выходило во двор, где постоянно визжали пилы и стучали топоры подмастерьев столяра. Но, видимо, здесь Неподкупный чувствовал себя прекрасно. После делового разговора (в тот первый визит) они спустились вниз, и Максимилиан пригласил своего гостя в салон гражданки Дюпле. А потом ему довелось много раз бывать в этом салоне. Здесь по четвергам собирались самые близкие единомышленники и друзья, чтобы отдохнуть после бурных заседаний Конвента, отвлечься от дневных забот, поговорить о литературе и искусстве, послушать музыку. Вот тогда-то потомок Микеланджело и смог показать себя во всем блеске своих дарований. Он играл на рояле, пел, декламировал стихи, зачастую собственного сочинения. И там-то он понял, что Робеспьер, этот, по мнению многих, плохо знавших его, сухой догматик и резонер, занятый исключительно политической борьбой, в действительности был доступен пониманию прекрасного; он мог прослезиться, слушая музыку, и восторгаться полотном или скульптурой подлинного мастера; он увлекался поэзией и превосходно читал своих любимых авторов — Корнеля и Расина.

Общество, собиравшееся у столяра, неизменно украшали барышни Дюпле. Старшая, Элеонора, серьезная и вдумчивая, ученица метра Ренье, соперника Давида, на всю жизнь осталась «невестой Робеспьера». Младшая, Элизабет, хорошенькая, веселая и озорная, вскоре стала женой, а затем и вдовой члена Конвента Филиппа Леба, погибшего вместе с другими робеспьеристами в дни термидора. С Элизабет Буонарроти сохранил дружеские отношения и даже сейчас, в изгнании, получал иногда от нее письма.

13

Особенно ярко запечатлелся в памяти один зимний вечер.

Было не то 14, не то 15 фримера II года[20]

.

Днем Робеспьер сказал:

— Сегодня заходи к Дюпле. Они должны приехать.

«Они» — это Сен-Жюст и Леба, правительственные комиссары, посланные в начале осени в Эльзас.

Конечно же повторять приглашение не понадобилось. Он отправился знакомой дорогой. Было морозно. На улицах — хоть глаз выколи: освещение в этом году не баловало парижан. Тем более уютно — тепло и светло — показалось ему в салоне гражданки Дюпле. Он сразу понял, какое значение здесь придавалось приезду комиссаров. С мебели сняли чехлы, все выглядело празднично, приятно потрескивали дрова. Робеспьер, стоя у решетки камина, пристально смотрел на огонь. Рядом с ним, скрестив руки на груди, стоял элегантный молодой человек в высоком жабо — роскошь, невиданная в то время. Это был Сен-Жюст, «железный комиссар», о выдержке и отваге которого рассказывали чудеса. Леба сидел на диване рядом со своей Элизабет и о чем-то тихо переговаривался с ней. Несколько молодых людей сгруппировались у рояля. В своем неизменном кресле восседал больной Кутон.

— А вот и наш композитор пожаловал, — радушно приветствовала Филиппа Мари-Франсуаза, жена столяра. — Идите сюда, поближе к огню.

Сен-Жюст предавался воспоминаниям о недавно пережитом. Голос его был ровен и бесстрастен. Казалось, он говорил не о жестокой борьбе, не о кровавых расправах, а так, о легкой воскресной прогулке по Елисейским полям…

…Об этом человеке складывались легенды. Передавали, что он как-то приказал расстрелять близкого друга за незначительное нарушение воинской дисциплины. Но передавали также и то, что он сам водил войска в бой… Да мало ли какие слухи ходили о Сен-Жюсте?..

— Свобода должна победить любою ценой, — говорил он. — Мы обязаны карать не только предателей, но и равнодушных; нужно наказывать всякого, кто безразличен к Республике…

Робеспьер повернулся к Буонарроти.