Потомок Микеланджело

Новое общество формировалось постепенно. Оно окончательно определилось и получило организационную структуру много позднее.

Но сегодня был заложен его фундамент.

21

Наконец-то Анн Савари, герцог Ровиго, смог переселиться в роскошное жилище министра полиции — в особняк на улице Сен-Пер, некогда принадлежавший господам Ленуару и де Сартину, знаменитым функционерам старого порядка, а ныне, после ряда проволочек, освобожденный для него Жозефом Фуше.

Это оказалось очень кстати. Стараниями своего властителя Савари был женат на представительнице весьма благородной фамилии, которая без конца требовала декора, достойного ее знатности. Савари трепетал перед своей супругой почти так же, как перед императором. Теперь наконец он мог сказать ей:

— Мадам, вы перещеголяли всех этих выскочек. Ваши апартаменты ничем не уступают Мантиньону, дворцу князя Беневентского.

Но счастье его было недолгим. Когда он стал вникать в дела, оставленные его предшественником, то сначала удивился, потом изумился и наконец решил, что сходит с ума. Вместо цельной картины он видел какие-то малозначительные обрывки сведений, которые буквально рассыпались у него в руках.

Савари попробовал обратиться за консультацией к Паскье, но был встречен своим помощником довольно холодно.

Префект парижской полиции терпеть не мог Савари.

Объясняя впоследствии причину этого, Паскье утверждал, что виной всему была феноменальная глупость министра, но, видимо, главное коренилось в другом. Паскье чувствовал себя обойденным и люто завидовал герцогу Ровиго. Выходец из служилой аристократии, претерпевший гонения при якобинцах, Этьен-Дени Паскье был очень хитрым и ловким чиновником — в этом отношении он вполне мог соперничать со своим прежним шефом. Будущее показало, что он знал себе цену и умел ловко использовать обстоятельства. А сейчас Паскье казалось, что Наполеон недооценил его. Он ведь, Паскье, прилежно копал под Фуше, выводил на чистую воду все шашни бывшего министра, обо всем исправно доносил императору и рассчитывал (вполне заслуженно, не так ли?) получить освободившийся пост, а пост достался другому, и в подметки ему не годившемуся, он же (всего-навсего!) был сделан префектом парижской полиции… Затаив злобу, он ничем не помог своему новому начальнику, поскольку страстно желал, чтобы тот продемонстрировал свою глупость и беспомощность. Наконец Савари не выдержал и, чувствуя, что абсолютно не в силах разобраться в служебных бумагах, оставленных Фуше, решил пожаловаться императору.

Наполеон мгновенно понял все.

Он отправил Фуше альтернативный приказ: или экс-министр немедленно отдаст похищенные документы, или будет арестован и отправлен в тюрьму.

Фуше попробовал торговаться.

Но с Хозяином тягаться было трудно.

Со вздохом сожаления пришлось извлекать то, что было запрятано в тайники. Но что сгорело, то сгорело, и при всем желании вернуть испепеленное было невозможно.

И хваленая полиция Наполеона с легкой руки своего многолетнего руководителя так и осталась до конца империи прихрамывающей на одну ногу. Во всяком случае, обстоятельные материалы о филадельфах были утрачены безвозвратно.

22

Едва новый министр полиции с грехом пополам стал входить в курс дела, как случилась новая невзгода.

Савари начала донимать Женева.

В Париж приехал префект департамента Леман барон Каппель и, испросив аудиенцию у министра, чуть не довел его до обморока нескончаемым потоком жалоб. Он расписывал невероятные трудности в своей работе, сетовал на ограниченность своих полномочий, молил о помощи.

— Но что вас так-то уж особенно тревожит? — удивлялся Савари.

— Понимаете, ваше сиятельство, — объяснял Каппель, — этот город всегда был заражен республиканской болезнью. А теперь, когда там действуют филадельфы, положение стало угрожающим…

«Филадельфы, — отметил про себя Савари. — Я не раз слышал это слово от императора… Но кто они такие? Это надо будет уточнить». Он с омерзением смотрел на бледное лицо Каппеля, на его пшеничные брови и рыжеватую шевелюру и с не меньшим омерзением слушал его неправильную, сбивчивую речь. Немец до смерти надоел и не желал этого понимать.

— Кого же конкретно вы имеете в виду? — зевая, спросил министр.

— Буонарроти, ваше сиятельство, Буонарроти в первую очередь. Это их коновод. С ним вместе агитируют Террей, Вийяр и другие. Немалую роль играет и Марат…

— Марат? — изумился Савари. — Ведь он же давно умер!

— Это другой Марат, с вашего позволения. Брат того… Э, ну того самого, которого вы имеете в виду…

— Ах, брат… Ну, это другое дело… А что вы сказали о Буонарроти?

— Это их коновод, ваше сиятельство.

«Коновод… Слово-то какое… — размышлял Савари. — А между тем об этом Буонарроти мне приходилось что-то слышать, и, кажется, не такое уж плохое… Он все преувеличивает, проклятый немец. Вот уж правда: у страха глаза велики».

— Хорошо, барон, я понял вас, — отрезал он, стремясь окончить затянувшийся визит. — Когда вернетесь в Женеву, изложите все письменно и пришлите мне…

Он тут же вызвал Паскье и попытался расспросить его о филадельфах.