Поцелуев мост

И всё-таки, будучи девушкой образованной, я понимала, что тест, даже самый положительный — это не показатель. Нужна консультация врача. Заглянула в банковское приложение, что ж… после вчерашнего загула в магазине для живописи на пару каких-нибудь обязательных обследований у меня деньги оставались, и на приём у врача тоже. После, если повезёт, мне хватит на такси домой, а нет, значит, нет. Метро с маршруткой никто не отменял.

Врач мой нехитрый диагноз подтвердил, то же самое сделали анализ на загадочный ХГЧ, что бы ни значили эти буквы, и УЗИ, где мне на экране показали нечто, больше напоминающее фасоль, чем ребёнка.

Моего ребёнка. И Федоса, да… С ума сойти можно!

Вынырнув из дверей платной клиники, где я оставила остатки своих денег, я набрала телефон Федоса, чтобы сообщить новость. Вряд ли для него хорошую.

Буду честной, для меня известие о собственной беременности радостной не стала. Какая беременность, в самом деле, если единственное, что я хочу — это писать крыши Адмиралтейского острова Питера? И даже неважно, обрамят ли картину в золотую раму или нет, главное — я наконец-то возьму в руки кисти, и случиться самое волшебное на свете чудо.

— Я беременная, — сказала я в трубку, как только Федос ответил мне.

— Не может быть, — тут же заявил он. — Ну и шуточки у тебя, Конфета!

— Это не шутки, — обиделась я.

Шутки? Кто в своём уме шутит такими вещами? Даже не зная смысла выражения «в подоле не принеси», я не смела шутить по этому поводу, слова бабушки звучали по-настоящему угрожающе. Теперь тем более не стала бы шутить!

— Пять-шесть недель, — продолжила я докладывать обстановку.

— Нет, Конфета, — перебил меня Федос. — Не может быть никаких пяти-шести недель. И беременности никакой быть не может. Я не могу быть отцом! Не могу и всё! — заявил он и тут же положил трубку.

Вот так… Тором Федос быть мог, Крисом Хемсвортом тоже, а отцом — нет.

Как я доехала домой, не помню. В метро меня мутило, не столько от запахов, голода или ещё чего-то физиологичного, сколько от ужаса и обиды на весь белый свет, начиная, конечно, с себя, совершенно бестолковой, заканчивая белыми трусами Федоса, под которыми прятался академически прекрасный виновник моего положения.

Дома жутко воняло едой. Тушёной говядиной, щами и пирогами с яйцом, что добило мой несчастный организм, который тут же отправился к унитазу, да, не такому белоснежному, как в квартире Федоса, и без кариатиды, но с честью справившемуся с поставленной задачей.

Роль кариатиды виртуозно сыграла бабушка, которая стояла надо мной, пока я покачивалась на табуретке в нашей крохотной кухне и всхлипывала, отчаянно жалея себя, а ещё сильнее денег, которые накануне потратила на ненужные теперь товары для живописцев.

Отныне я была не живописцем, а воплощением живо-пипца во всей красе! Потому что вокруг меня творился полный, непроходимый пипец! Пипечище!

Мама глотала валерьянку и грозилась оторвать Федосу причиндалы до самой шеи, а голову скормить гиенам, а лучше родному папаше, в которого он пошёл. От осинки, как известно, не родятся апельсинки. И мандаринки не родятся, и даже финики с инжиром, а только такие же осины остолоповые!

Бабушка же вздыхала, прикладывала к моему разгорячённому лбу холодную сырую тряпку и приговаривала:

— Вот чего теперь реветь-то? Вредно это. Скинешь дитя-то… Поешь лучше, я бульон сварила куриный, петрушечки добавила, мяско ме-е-е-еленько покрошила, так лучше усвоится. А потом чаёк с лимончиком, или ромашки выпьешь.

— Какой чаёк, мама?! — взвыла мама, глядя в ужасе на меня.

— Чего зазря надрываться? Можно подумать, конец света случился. Возраст пришёл, вот и понесла. Мы с тобой для чего? Или дитя не вырастим? Ты вон, молодая ещё. Я в силах. Поднимем.

— Господи, когда же ты для себя-то жить будешь, мам? — взвилась мама, глядя на свою маму.

— Кто для себя жить хочет, тот дочерей не рожает! — отрезала бабушка. — Ты, доченька, попробуй всё же поесть, — обратилась она ко мне.

И погладила по голове, прямо как в детстве, когда я в той самой драке, в которой Федос стал Федосом, так ободрала колени, что врачам пришлось наложить пару швов.

Глава 17

На следующий день я проснулась далеко за полдень, впрочем, как и всегда со времён окончания академии. Смертельно болела голова, почему-то нос, словно мне съездил по лицу тяжеловес ММА, а ещё страшно ломили руки и ноги. Видимо, без боя я борцу не давалась и ожесточённо сопротивлялась. Жаль, что эпичного поединка я не запомнила.

Я глазела на люстру и думала о том, как буду дальше жить. Как вообще живут матери-одиночки? По всему выходило — плохо они живут. Работают круглые сутки, в редкие выходные пытаются уделить внимание ребёнку, а ещё наладить личную жизнь. Хотя… Какая личная жизнь? На личной жизни, похоже, придётся поставить крест.