Поцелуй Однажды: Глава Мафии

Стараясь растянуть ее рукой и удержаться от того, чтобы засадить сразу глубоко, он хватает свободной ладонью край милого лица, призывая смотреть на себя.

И Кира смотрит.

Она словно заморская принцесса с распущенными волосами, маняще прикрывающими мякоть груди; с влажными глазами и приоткрытыми, израненными его вниманием губами, она принимает толчки и каданс проникновений, то неожиданным наклоном головы выражая смущение, то безмолвным движением губ — волнение и трепет.

Кира касается налившегося обжигающей кровью члена в попытке направить его себе между ног, и Карелин теперь удерживает ее лицо на весу, уже приподняв и за голову.

— Лучше будет, если ты сразу войдешь. Чтобы… сразу и все. Это будет долго, если…

Он качает головой, вынимая пальцы и направляя член к ее лону самостоятельно.

Если сразу войдет, то вообще ничего дальше не будет.

Карелин собирается идти на компромисс, у него есть план, конечно же, он не собирается, как щенок в первый раз, ткнуться в жаркую дырку и потерять голову как…

… как сейчас, потому что именно так и случается.

Входит рвано и неотесанно, и она цепляется то за его грудину, то за окаменевшую руку — призывая бедрами углубиться, но и закусывая губу от ощущений тесноты — и Рома толкается дальше, и толкается больше, и толкается глубже.

С невнятностью хрипов, бесперебойным хлюпаньем и сумасбродством.

Химера в заточении грудины расправляет хрупкие крылья, лопающийся хрящ за хрящом, и уже драконом ухает в пропасть, опаляя из пасти изнанку его кожи — ни одной крупинки тела Романа не остается нетронутым — лихим, скворчащим огнем.

И они трутся друг об друга лицами, не отрываясь даже на миг, потому что чудится… если сдвинуться — то магия лопнет, как воздушный шарик, наткнувшись на острие иголки.

Царапает она его ребра сладко-сладко и сама мечется, когда Рома невольно ускоряется и теряет что-либо человеческое в крещендо ритма. Качается под ним беспомощно и исступленно. Грудь колышется в такт засаживаниям. И срывается на стоны под настырным упорством толчков, жаждущих глубину.

И Рома с сиплым пыхтеньем мнет и лижет мякоть грудок, а затем мнет ей между ног, надавливая и дергая навершие.

Недостаточно.

Больше.

Еще.

Ем нужно много, ему хватит только все-все-все. Хребет будто вывернулся кнутом — и выдернут наружу, и теперь безжалостен ударами снаружи, подгоняя и подгоняя. Только попробуй остановись. Только попробуй выдохнуть.

— Кира, — хрипит он, — Кира, ты…

Он должен сказать ей. Он должен произнести слова, что она должна кончить, но он не может или не успевает или забывает — Роман и сам толком не знает.

Пихается он безудержно, дыша сладостью ее щеки, и наконец кончает, изливается, — сразу наваливаясь губами на разгоряченный рот. Невпопад и смазанно, но как же похуй, что так нелепо.

Даже не выходя из Киры, он продолжает дергать набухший клитор. Пока она не кончит, — пугаясь собственному стону, когда голос рвется высокой нотой, — и не задышит часто-часто. Вперед на всю жизнь надышаться.

Карелин проводит носом по взмокшей шее и опускается выдохом к еще торчащим соскам, пытаясь захватить вершинки в плен жаром собственного рта.

Она же пытается перевернуться, шутливо отпихивая мужчину, и невольно улыбается, когда он наваливает Киру на себя, перекатываясь на спину сам.

— Мне стоило подрочить перед этим. Прямо целый день.

Кира тянет его за уши, играючи и как забава, и смеется, когда он неожиданно рыкает ей в лицо, изображая страшного-страшного серого-серого волка.

Он чувствует себя снеговиком, который обнаружил свое снежное состояние, только когда растаял.

Таким себе снеговиком-чудищем — был опудалом, но как-то раз замерз. Руки-крюки слишком большие, чтобы хоть когда-то считаться нормальным.

Руки-крюки, по самые ветки в крови.

Чужая, своя — уже не разобрать.

— Не бурчи, Карелин, я…

Она приглаживает его чернявые волосы, иногда коротко поглядывая на Романа.

— Все было замечательно, — наконец говорит Кира.

— Будет еще лучше, — вздыхает он ей в скулу.

Рассветом Роман просыпается как серпом за шею оттянутый — видимо, застрял на пороге кошмара, но зырящий чернью образ рассеяло утро.

Кира привычно сопит, прижав ладонь к виску.

Он садится в кровати, намереваясь идти на кухню поработать, и — какие же хорошенькие у нее сиськи, лучше вида только их же мякоть на ощупь.

Будить Киру он находит похабным свинством, и, наспех одевшись и отлив в унитаз, перемещается в главную комнату. Мыться неохота, вообще ничего неохота. Кофемашина гудит слишком протяжно, с ней явно что-то не так.

В накопившихся сообщениях и обновлениях черт ногу уже только в гипсе протянет, но Роман вычленяет два-три ключевых момента, на котором стоит сфокусироваться.

Он набирает Лешего.

— Давай как ты предлагал первый вариант. Обсуди с Кириллом и пусть они уже тогда сегодня подъезжают к сохранной на Пятигорской. Но без пристава к ней отдельно. Пусть будет с Тимуром. Первый вариант, Лешей.

С длинной тирадой соратника он согласен полностью, но ничего это не меняет.

— На потом это оставь, как может быть. Послушай, никаких заскоков и трений нет сейчас вокруг. Даже Кулак в норме.