Повесть Белкиной

Я – там, где родилась Малютка-Воробышек, где цветочницы пахнут фиалками и любовью, где Сакре-Кёр, Шайо и остров с собором прямо посреди Сены! Я должна, по идее, испытывать «восторг туриста»: увы, мне отказано и в этой безделице. Уставшая, захожу в крошечное кафе (четыре столика, цветы, копия «Любительниц абсента» на стене): к мороженому я равнодушна, однако заказываю. Запретное лакомство детей и полнеющих барышень обжигает язык – я таю от этой наглости, такой юной и праздничной, ошалеваю, кружусь…

А потом плыть над Тюильри, и – дальше, дальше! – над Елисейскими, и – еще дальше, еще, еще! Главное – не застыть: тогда только вырвешься, тогда только кожу старую сбросишь, тогда… Только когда вот?..

В стране, где «загадочная русская душа» никак не разделается с «проклятыми вопросами», даже авеню звучит сказочно: но, собственно, «вся Франция» заверстана в шестьдесят четыре полосы, отпечатана на меловке и выкинута на продажу: путеводитель…

Ночь в гостинице – у тебя там, как и у меня тут, нет дома, зато: рот смеющийся есть, глаза смеющиеся есть, ладони… но вот ладоней не вижу, не представляю, а ты: «J’ai reserve – жэ рэзэрвэ – une chamber – юн шамбр[8]»!..

Не увидеться, только б никогда не увидеться…

Совсем необязательно видеться с тем, кто смотрит, как и ты, на небо через оконное стекло, а потом распахивает его и, вдыхая то носом, то ртом парижскую пыль, мечтает о бегстве: вверх, в воздух.

Как и я.

Потому-то ты читаешь меня без слов. Я же надеваю на глаза буквы, и только тогда, с их помощью, вижу. Как ты. «Tu vas bien? – Тю ва бьен?[9]» – кричу.

Вот они, фонтаны Трокадеро, Сена и Эйфелева с восемнадцатью тысячами железных деталей… И я должна бы – должна!? – испытывать восторг, но не могу. Так сбываются мечты; так хочется плакать от подступившей к горлу тошноты: да где же я? Кто? И кто – ты? «Она» или «он»? Ты – ты или ты – я?

«Да откройте же, наконец!!!!!!!!!!!!!!!! – Comment le traduire? – Коман лё традиюр?[10] – Me comprenez-vous? – Мё компрёне-ву?[11]».

Но будто чьи-то шаги…

По мере их приближения я все отчетливее понимаю, что мне ровным счетом нет никакого дела ни до тебя, ни до Парижа.

Шаги…

Зачем мне волшебный французский? Зачем знать, что и ты тоже, глядя в плоский экран, изобретаешь очередной велосипед с помощью «единиц языка»? Зачем твои рассказы об украденных у города улицах?

– А вот и я… – говоришь не ты, входя, и я радуюсь, что входишь не ты.

«Y-a-t-il du courier – йа-тиль дю курье – pour moi – пур муа?»[12]

Кто-то, в Париже…

Никогда.

Да хранит тебя святая Женевьева.

Если. Ты. Существуешь.

* * *

Сто пятое ноября

Когда мой б.-у.шный возлюбленный снова проявился в мире Й. пк. н, я рассказала ему про е.б. А он пожал плечами: «Ты – мой интоксикант, я отравлен тобой с того самого бородатого года, когда…» Но я перебила б.-у.шного возлюбленного: «Бороды нынче не в моде», и заговорила о е.б.: «Понимаешь, если каждая сволочь будет судить, например, о музыке Шуберта по историям его болезней, то…» – но теперь мой б.-у.шный возлюбленный перебил меня: «К примеру, Шопенгауэр размозжил голову о каменную стену. Ну и что? Тебе-то какая разница?» – «Мне? – я опять завелась. – Мне?» – но он снова не дал сказать, и слишком поздно позвал замуж. – «За что ты меня так ненавидишь?» – усмехнулась я и свернулась клубочком, как ёж. А, свернувшись так, вспомнила один бородатый год, в который играла с рифмами, и моему возлюбленному – тогда он еще не был б.-у.шным – они нравились. «Я не удивлюсь, если ты когда-нибудь покончишь с собой, – сказал он как-то в приступе кровавого откровения. – Для таких, как ты, это характерно. Некоторые авторы, особенно женщины…». Я тогда смолчала, но подумала, что никогда в жизни не стану гладить его рубашки, как до сих пор делает это его замечательная жена, и больше к нему в страну Й. пк. н не приезжала.

* * *

[Интермеццо. «Ромка и Америка»]

Ромка открыла Америку. Америка открыла Ромку. Так, континент за континентом, Ромка и Америка открывали друг друга.

Америка родилась 12 октября 1492 года: она была гораздо старше Ромки, правда, о том не подозревала. Америка образовала для Ромки два материка – Северный и Южный, да провела границу: то Дарьенским перешейком от слишком назойливых отгородится, то Панамским.

– Ты Мой Новый Свет! – часто повторяла Ромка Америке.

– Зачем ты подражаешь Vespucci? Это он назвал меня Новым Светом!

– Ты Мой Новый Свет! – улыбалась Ромка, и отодвигала от себя книгу о мореплавателе, окрестившем Южную часть ее Америки Новым Светом. То, что лишь часть, Ромку почему-то радовало, ведь кое-что она назовет по-своему, и никто не посмеет ей помешать!

– Ты тоже мечтаешь найти кратчайший морской путь в Индию? Тоже хочешь быть Колумбом? – удивлялась неоткрытая часть Америки, Ни-Северная-Ни-Южная. – У тебя есть три каравеллы? Ты сможешь пересечь Атлантику на трех каравеллах?

– Не знаю, – улыбалась Ромка. – А тебе так нужно, чтобы я сделала еще и это?