Повесть из собственной жизни. Дневник. Том 1

Я благодарна судьбе за вчерашний день, вернее — за несколько часов вчерашнего дня. После обеда мы компанией ходили гулять. Были: я, Ляля, Мила, Сережа и старший Городниченко (4-ой роты). Потом нас догнал Коля Овчаров. Сначала мы решили отправиться за цветами; а потом свернули с дороги и полезли прямо в гору, где наверху большие скалы и пещеры; где, говорят, есть арабская молельня. Долго лазали по этим скалам и колючкам, ободрались, оцарапались, побежали прямо через поля на большой камень, «Ноев ковчег» — назвали его. Там посидели, пожарились на солнце и вдруг решили пойти на пляж. Отправились. Дурили на речке, катались с дюн и пошли к самому морю. Вижу — какая-то одинокая фигура в белом спускается с соседней дюны. Всматриваюсь — не могла узнать. Пришли на берег, разулись, конечно, все очень мило и просто, и начали играть в горелки. А та фигура приближается к нам; наконец узнала — Лисневский. У меня и без того было веселое настроение, а тут меня всю так и перевернуло, и когда была наша с Милой очередь бежать, я помчалась прямо к морю, и был сильный прибой, и вернулась я чуть не по пояс мокрая. Пошли в пещеры, играли в «платочек», в фанты. Вели себя так, как можно только на пляже. На обратном пути компания разделилась: Городниченко позвал идти за цветами, а мы с Колей Лисневским пошли налево. О чем говорили — не помню, о чем-то хорошем только. Потом нас догнали Мима, Сережа Шмельц и Коля Овчаров. У речки мы подождали тех двух. Отдохнули на дюнах, вставать было ужасно лень. Вдруг вижу, Коля прощаться начинает. Мне страшно не хотелось, чтобы он уходил. Подходит ко мне: «Вы уходите?» — «Да, мне надо поспеть к разводке нарядов». — «Ну, так и я пойду». Он, видимо, обрадовался: «Идемте». Ляля с Леней остались. У нас все время шел очень интересный разговор на символическом языке: «У меня нет „солнца“», — говорит Коля. «Кому угодно говорите это, только не мне», — отвечаю. «То, что вы думаете не „солнце“, а „луна“» и т. д. Под Кебиром оба Коли (Овчаров и Лисневский) удрали вперед и оба обещали вечером быть у меня. Мима, Сережа и Коля были, Лисневский не пришел. Это мне было грустно, тем более что я не могла найти ему оправдания.

Несколько часов прошли очень шумно, весело и хорошо. Это яркие пятна на фоне моей жизни.

Сегодня так тепло, что не дай Бог. Сейчас поссорилась с Мамочкой, даже не помню почему, у меня какое-то ужасно тревожное состояние и достаточно было пустяка, чтобы все прорвалось: «Я тебе не знаю — что могу наговорить сейчас. Оставь меня, прошу!» Мамочка совсем расстроилась: «Я тебя оставляю, я от тебя совсем отхожу». Дальше: «Ты жестоко ошибаешься, думая, что общество этих мальчишек тебе заменит нас». Потом: «Я думала, что ты умнее», и все в этом роде.

Сейчас никого нет. Мне страшно тяжело и больно. Чувствую, что осталась совсем одна, отстала от одного берега и не пристала к другому. Но мне как-то ничего не жалко. Я опять надеваю маску. Господи, неужели же за несколько часов невинного счастья нужно платить душевной болью?

25 мая 1923. Среда

Теперь уже окончательно решено и переговорено с Кольнером, что в начале июня, должно быть 1-го, у меня будет экзамен письменный по литературе, а числа 10-го устный русский, логика и психология. К середине июня — история. А на меня такой страх напал, что ни за что взяться не могу! Хоть вешаться впору!

28 мая 1923. Понедельник

Ямного ждала от Троицы: это была последняя надежда. Эти дни должны были решить некоторые трудные вопросы. И вот теперь, когда они прошли, все стало будто еще неяснее <так! — И.Н >и темнее. Дело в том, что на этих днях я ждала Лисневского. Когда и где — все равно: на предполагаемый вечер, на прогулке или у себя. Через две недели у него начинаются экзамены, значит — или теперь, или никогда. И вот, субботу и воскресенье он проводил у меня. Первый раз — с Новиковым, вчера — с тройкой пятиротников. Казалось бы, все шло хорошо, я чувствовала на себе его милый взгляд, угадывала и понимала его мысли. Но само вчерашнее обстоятельство меня расстроило: я им показывала Блока, и он вызвал, конечно, страшные раздоры. Они все вооружились против меня, издевались над заумностью и т. д. Лисневский, правда, ничего не говорил, но, несомненно, он с ними. Мне бы страшно хотелось поговорить с ним наедине; я бы приложила все усилия, чтобы показать ему, как жизнь широка и многогранна, что что-то еще есть вне Сфаята и Кебира, что жизнь идет и не спрашивает нашего позволения. Мне кажется, он понял бы меня: недаром все-таки мой инстинкт выделил его. Ведь он еще молод, в нем должны быть живы инстинкты жизни, остальное все наносное. Я люблю его и хочу ему счастья. Пусть уезжает отсюда, пусть учится в университете, в консерватории, в академии художеств — все равно, пусть только выйдет в самую гущу жизни, поймет и оценит ее. А если ему суждено закисать на эскадре и быть «молодым стариком», то пусть бы лучше умер скорее.