Повесть из собственной жизни: [дневник]: в 2-х томах, том 1

Сегодня я увлекаюсь романом Толстого «Воскресение». Для меня еще шире раскрылись рамки умственной жизни. В тонких психологических описаниях отношений Нехлюдова к Катюше, в столь страстном увлечении бессознательном мне послышалась едва уловимая повесть о самой себе. Я гоню от себя эту мысль, я сознаю, что это безрассудно, глупо, даже унизительно; но бывают секунды, когда я смотрю, смотрю и мне хочется узнать его (М. А. Китицына. — И.Н.) поближе; быть около него и слушать его (а он хорошо говорит). Я знаю, что он скучает; быть может, нуждается в теплом участии, в нравственной поддержке, в ласковом слове; он, хоть и закоренелый холостяк и солдафон, но и он нуждается в этом. Но это только секунды. Какое может быть у меня чувство к этому человеку, кроме, разве, уважения? Любви тут никакой не может быть. Пора сознаться, что моя прежняя «любовь» (А. В. Колчак. — И.Н.) была совсем не любовь. Так нельзя любить человека. А если я много пережила и перемучилась из-за него, даже мучаюсь и теперь, когда речь заходит о нем, то это делает меня как бы «мученицей за идею»: пока идея только в уме или на словах, то она пуста, но когда за нее страдаешь, то она получает иную окраску. Так было у Герцена. Такую же окраску получило увлечение этой, несомненно, большой личностью. Здесь иное дело. Но я не хочу предаваться этому чувству, да потом это — глупость. И его нельзя любить по-настоящему. Все это ерунда, это только минуты. Настоящей любви у меня не было. Я от того эпизода не отрекаюсь: я люблю Колчака, но люблю его как героя, как твердого защитника светлой идеи; так, как, быть может, теперь люблю Врангеля, хотя и павшего и, быть может, даже преступного.

21 мая 1922. Воскресенье

Сегодня Папа-Коля пошел к своим ученикам на «Моряк».[214] А после обеда я, Мамочка, Елизавета Сергеевна с Ирусей, Юра Церебеж (один из исключенных летом) ходили на море. Хорошо уйти от Сфаята. Настроение было самое хорошее. Мы дурили, смеялись до упаду. Многие купались; только я, после моих летних купаний, не рискнула. На обратном пути было еще веселее: там на пляже есть громадные песчаные дюны, песок на них такой чистый, белый, как снег; я залезала на самый верх и катилась вниз кубарем или ползла вниз головой. Вскоре ко мне присоединились остальные. Сколько хохоту, сколько здорового живительного веселья!

А вечером была всенощная, т. к. завтра 9 мая (Никола).[215]

Сегодня о. Георгий приехал из Парижа.[216] Только мы пришли с моря, как сейчас же пришлось идти в церковь. Тут невольно напрашивается на перо то, о чем я писала вчера. Я в церкви пристально смотрела на него (на М. А. Китицына. — И.Н.) и все думала, что это за странное волнение охватывает душу. Мне даже весело испытывать это волнение, нелюбовь, а легкое красивое увлечение. Но, с другой стороны, мне неприятно, что надо мной встал какой-то авторитет, перед которым я теряюсь; что над разумом стало преобладать чувство, что я потеряла свое прежнее равновесие.

22 мая 1922. Понедельник

Живу — наслаждаюсь пока что. Забавляюсь новым, еще не испытанным чувством, легким и гибким, и мне хорошо. Ничего серьезного тут и не может быть. Да, наконец, я уже слишком много времени и бумаги уделяю этому мелкому факту! Не влюблена же я в него, в самом деле! Просто нравится мне человек, нравится своей решительностью, энергией, смелостью, еще чем-то: нравится в нем его порядочность, редкая теперь, его прямота, даже порой резкость и вспыльчивость. Многое нравится, и только. Довольно об этом, ни слова больше. День провела ни скучно, ни весело, ни толково, ни бестолково. Много читала, еще больше думала.

23 мая 1922. Вторник

Чувствую мучительное неудовлетворение всем и собой. Вижу, что все идет не так, как надо; да не знаю, что желать. Особенно тяжела мне такая раздвоенность между мыслью и действительностью. Мысль — это самое прекрасное и самое ужасное в жизни; только мысль делает человека счастливым, только мысль открывает ему свет в самых темных сторонах жизни; но только она возбуждает в нем чувство нравственного неудовлетворения, открывает бессмысленные стороны жизни, доводит до отчаяния. Не думать — нельзя, но о многом лучше и не думать. Мысль влечет за собой, указывает, обещает, но никогда не побеждает действительности.

24 мая 1922. Среда

Сегодня около 9 часов утра где-то около Сфаята послышалось «Ура!» Я подумала, что это опять «взятие Сфаята» (Корпус это часто делает), и выскочила к обрыву — поглядеть. И увидела я, как толпа гардемарин, очевидное 3-ей роты, с криками «Ура» несла на руках Мейрера из Гефсиманского сада в его квартиру. Там его качали и кричали «Ура!». (Провожали во Францию. — И.Н.) Все это происходило на глазах адмирала и всего лагеря. Я почувствовала, что побледнела, у меня затряслись колени, во мне все так прямо и перевернулось. Мне было так больно, так обидно!

25 мая 1922. Четверг