Повесть моей жизни. Воспоминания. 1880 - 1909

Прошло часа полтора. Мы сидели за чаем, когда вернулся Владимир Галактионович, видимо, несколько сконфуженный.

Мы не приставали к нему. Выпив первый стакан чая, он сказал:

— Глупая история. Выходит, что я, действительно, мог так не торопиться. Но кто же мог знать?

— Да в чем же дело? — нетерпеливо спросил дядя.

Оказалось, автор одной из присланных в редакцию рукописей писал, что ему во всем в жизни не везет и этот рассказ — его последняя ставка. Если он годится, автор еще будет бороться. Если же до такого-то срока он не получит ответа, он покончит с собой. Назначенный им срок истек накануне.

Прочитав письмо, Короленко вскочил, как пружиной подброшенный. Из-за его небрежности, из-за непрочитанной во время рукописи человек, может быть, покончил с собой.

Не медля ни секунды, забыв о себе, он помчался на извозчике по указанному адресу.

И застал благополучного молодого человека, спокойно увязывающего чемодан.

Оказалось, за несколько дней перед тем, он получил приглашение на какое-то место и уезжал, не подумав даже известить редактора, на которого с такой легкостью возложил ответственность за свою жизнь.

Дядя добродушно подсмеивался над доверчивостью Владимира Галактионовича, а мне этот случай глубоко запал в память.

Ни секунды не колеблясь, он рисковал своим здоровьем ради совершенно неизвестного ему человека.

К счастью, преждевременный выход не повредил здоровью Короленко. Спустя несколько дней он объявил, что совсем здоров и переезжает в собственную комнату, чтоб вплотную заняться редакционной работой.

Комната эта памятна мне из-за одного досадного эпизода.

Это было во время наивысшей славы знаменитого отца Иоанна Кронштадского. К нему со всей России стекались верующие, жаждущие исцеления.

Приехала и из Нижнего одна несчастная женщина, семью которой знали и мы, и Короленки. Они очень бедствовали, все их дети росли болезненными и хилыми. Наконец, младший, двухлетний мальчик, стал слепнуть, и врачи объявили его болезнь неизлечимой. Тогда матери со всех сторон стали советовать свезти ребенка к о. Иоанну Кронштадскому.

Как ей удалось собрать нужную сумму, не знаю, но она привезла ребенка в Петербург и отправилась в Кронштадт. Ей удалось попасть в церковь, где о. Иоанн принимал жаждущих исцеления. Но оказалось, что это было еще не все. Следовало уплатить трешницу дьякону, тогда он допустит за решетку, где принимал о. Иоанн. А вот этой-то трешницы у нее как раз не оказалось, или, может быть, не оказалось с собой в Кронштадте.

Она стала на колени у самой решетки и поставила с собою рядом слепого мальчика. Она была уверена, что о. Иоанн услышит ее жаркие молитвы, увидит незрячие глаза ее сына, возложит на него свою исцеляющую руку. О. Иоанн несколько раз проходил мимо, не мог не слышать ее слезных молений, но ни разу не взглянул на нее и сына и не подал ей никакого знака.

Она вернулась в безысходном отчаянии. Не в негодовании, в какое пришла я, а только в отчаянии. Она и думать не смела осуждать о. Иоанна. Ей все было ясно. Он духовным взором проник в судьбу, ожидающую ее сына, и не хотел молиться за него, видя тщетность всякой молитвы.

Выслушав несчастную, я захотела сейчас же рассказать об ее горе Владимиру Галактионовичу и побежала к нему на Невский. У него кто-то был. Я окинула беглым взглядом худощавую фигуру, бледное продолговатое лицо и заметила только особенный мягкий взгляд лучистых голубых глаз.

Владимир Галактионович назвал меня и, переведя взгляд на своего гостя, сказал:

— Антон Павлович Чехов.

Чехов привстал и пожал мне руку.

Тут-то мне бы сесть в уголок и послушать их разговор, благодаря судьбу за счастливый случай.

И ведь я знала, кто такой Чехов, читала его рассказы, восхищаясь ими.

Но меня переполняло благородное негодование на Иоанна Кронштадского, и я с жаром стала передавать Владимиру Галактионовичу историю нашей нижегородской знакомой.

Окончив, я почувствовала, что Владимир Галактионович как-то менее горячо, чем обычно, отозвался на такую возмутительную историю. Я подумала, что, должно быть, явилась не вовремя. Посидев для приличия, еще несколько минут, я встала и попрощалась.

Меня не удерживали.

Я ушла, не понимая, какой единственный случай упустила по своей вине.

В эту зиму у меня была еще одна серьезная неудача — мой первый самостоятельный литературный опыт. Это должно было быть удачей, но вышло не так.

Однажды в середине зимы Бернштамы предложили мне поехать с ними осмотреть одну высшую финскую народную школу. Я с радостью согласилась.

Поездка вышла очень интересная.

А. И. Богданович, бывший теперь редактором «Мира божьего»^[5], передал мне через тетю предложение описать поездку и самую школу для их журнала.

Я сейчас же принялась за работу, жалея, что не записала тогда хотя бы главных цифр, но надеялась вспомнить все и без записей.

Наконец, я прочитала тете написанное. Она одобрила. Как раз приехал Короленко. Прочитала и ему. Он тоже не сделал никаких возражений и очень обрадовался, что я вступила на путь, которого он желал для меня.