Повесть моей жизни. Воспоминания. 1880 - 1909

«Мы, Николай Второй, император и самодержец всероссийский и пр., и пр., и пр. объявляем всем верным нашим подданным…»

Дальше шел текст новой российской конституции. Объявлялось о созыве в начале 1906-го года Государственной Думы, избираемой всеобщим равным и тайным голосованием, и обещано было немедленно ввести свободу совести, слова, печати и союзов.

Впечатление от манифеста среди собравшихся было колоссальное. Все в восторге поздравляли друг друга, обнимались, некоторые плакали от умиления.

У меня было как-то смутно на душе. Несомненно, произошло нечто важное, но беззаветной радости я как-то не испытывала. Во всяком случае, надо было сейчас же известить Ангела Ивановича. Он по болезни не бывал на собраниях Союза союзов.

Я пробралась в переднюю, поспешно надела пальто и вышла. У подъезда стояло несколько извозчиков. Я наняла одного и попросила ехать поскорее.

— Прямо-то нельзя, — сказал он, трогая лошадь. — По Загородному не пускают.

— Почему не пускают?

— Да там, в Технологическом (на углу Загородного и Забалканского) сказывают, студенты собрались. Не впускают полицию, а их с улицы обстреливают. Слышите?

Действительно, с угла Забайкальского слышались звуки выстрелов.

Я остановила извозчика, расплатилась с ним, к его удивлению и удовольствию, и бегом побежала обратно в подъезд Вольно-экономического общества. Там заседание еще не возобновилось, члены продолжали обмениваться восторженными впечатлениями. Тут же в передней мне встретились дядя и Н. П. Ашешов.

— Мы здесь поздравляем друг друга, — сказала я, — с конституцией, а в Технологическом расстреливают студентов.

— Что такое? — вскрикнул дядя.

Я рассказала им то, что только что слышала.

Они сейчас же собрали летучее собрание присутствующих членов правления Союза союзов и решили немедленно выбрать делегацию к Витте и сообщить ему, что происходит.

Небольшая делегация из трех человек сразу была выбрана.

Они попытались переговорить с Витте по телефону. Из этого ничего не вышло, и они, не теряя времени, поехали на дом к Витте, на Каменноостровский. Витте их немедленно принял, выслушал и заверил, что это результат явного недоразумения и недомыслия какого-то полицейского чина, и это будет немедленно прекращено. Действительно, к тому времени, как они вернулись, на углу Загородного и Забайкальского все было тихо, и осада с Технологического института была снята.

Я между тем успела побывать дома и рассказать Ангелу Ивановичу о событиях. Хотя он, как и все последнее время, чувствовал себя плохо, решил-таки поехать вместе со мной в редакцию газеты «Наша жизнь», куда всегда притекают самые последние новости. В редакции мы пробыли часов до четырех ночи, с интересом слушая рассказы очевидцев, бегавших по городу и собиравших всякие слухи и впечатления.

Когда мы возвращались в пятом часу домой, город был иллюминован, мальчишки зажигали плошки и кричали:

— Ура, конституция!

На углах уже расклеили манифест и, несмотря на глубокую ночь, повсюду собирались оживленные радостные кучки.

Должна сознаться в своей наивной не по возрасту глупости.

Раздеваясь, чтоб хоть немного поспать, я думала про себя:

«А все-таки как-то грустно думать, что период революционной борьбы уже окончательно миновал, и мы вступили в пору мирных парламентских сражений».

Правда, поделиться этими мыслями с Ангелом Ивановичем я почему-то не решилась.

На другой день к утреннему чаю пришли два члена редакции «Мира Божьего», чтобы обсудить необходимые изменения в составе ближайшей книжки.

Кстати, мне вспоминается крайнее возмущение по этому поводу матери Ангела Ивановича. Он очень любил свою мать, и ему хотелось, чтобы она поселилась у нас, когда ее старшая дочь, с которой она до тех пор жила, переехала из Перми, где служил ее муж, в Петербург.

Но этот опыт оказался не из удачных. Хотя я всячески старалась применяться ко вкусам и привычкам старушки, и никогда не перечила ей, ее тем не менее постоянно возмущал уклад нашей жизни. Она прожила очень трудную и скудную жизнь и, несмотря на крайнюю скромность нашего быта, многое в нем задевало ее. Когда она видела масло и сыр, подаваемые к чаю, она с укором говорила мне:

— Очень уж вы роскошествуете, Таня. Ангел мужчина, он этого не понимает, а ты не должна забывать, что у тебя растут три невесты.

И если я с улыбкой замечала ей, что на наших доходах им не скопить приданого, а так они, по крайней мере, растут сытые и довольные, она обижалась и, хоть не спорила, но я видела, затаивала обиду.

18-го октября она совсем не вышла к чаю и, когда я пришла ее звать, она с возмущением сказала:

— Ну, знаешь, Таня, если у вас к утреннему чаю будут приходить гости, я уж и не знаю, что это будет!

Я попыталась объяснить ей, что это не гости, а сотрудники журнала, и они пришли не чай пить, а работать.

— Для всякой работы есть свое время, — упрямо возразила она и категорически отказалась идти к столу.

Я принесла ей завтрак в ее спальню, а сама вернулась к «гостям».

Один из них, Кранихфельд, сказал мне: