Повесть моей жизни. Воспоминания. 1880 - 1909

Я немного поплакала, но вскоре утешилась. И вот почему. Подруги мои уехали в Москву и поступили на фельдшерские курсы. А меня не привлекала ни Москва, ни фельдшерство. Я хотела непременно ехать в Петербург на Высшие женские курсы, именовавшиеся Бестужевскими, хотя их основатель Бестужев уже умер. Курсы эти были закрыты несколько лет, и прием возобновился только в прошедшем году.

А еще у меня начинался мой первый серьезный роман. Героем его был тот самый молодой статистик, который полтора года назад наступил на нос Чачиной.

Он чуть не каждый день приходил к нам к послеобеденному чаю, причем всегда заставал нас еще за обедом и неизменно говорил:

— Как вы долго обедаете.

В конце концов, не выдержав, я сказала ему:

— Почем вы знаете, что мы долго обедаем? Вы ведь не видели, когда мы начинали?

Он засмеялся своим густым басистым смехом. Ему не приходило в голову, что люди могут обедать в разное время.

Вскоре я убедилась, что заходит он главным образом не ради дяди, а ради меня. Когда мы встречались где-нибудь, я постоянно ловила на себе его взгляд, и мне это льстило. Взрослый человек! К тому же я слышала, что у него есть невеста на Рождественских курсах. Значит, он предпочел ей меня. Это тоже было лестно.

Однажды мы возвращались домой вдвоем с собрания Трезвых Философов — впрочем, не совсем вдвоем, шла вся компания, и дядя с тетей, и Короленко, и Елпатьевские, — но мы с ним ушли далеко вперед.

Когда мы подходили к дому, он сказал:

— Как на вас красиво отражается луна!

Меня смутила некоторая пошловатость комплимента, но все равно я была приятно взволнована.

Так этого мало. Дело дошло до пожимания рук, хотя прямо он ничего не сказал. Мне не нужны были слова, я и без них понимала его чувства.

Заметила ли мое состояние тетя, я не знаю. Мне она ничего не говорила, как и я ей. Но только она предложила мне поехать с ней в Петербург. Сама она ездила туда ежегодно повидаться со старой матерью. Меня в последние годы она не брала, не хотела прерывать занятия в гимназии. Теперь я была свободна, ничто не мешало ехать. Она отпускала меня неделей раньше, одну, чтобы проездом через Москву, я повидалась со своими подругами.

В Москве жил в то время мой отец с семьей, и мне было интересно познакомиться с сестрами и братом. Я видела только старшую из сестер. Отец привозил ее к нам погостить летом, чтобы мы могли сойтись.

Несмотря на свой роман, я с радостью согласилась — слишком заманчивой представлялась перспектива. А вернувшись, я успею наверстать потерянное время.

Москва встретила меня радушно. Сестры, брат и мачеха отнеслись ко мне очень тепло. Отец всячески старался меня развлечь, водил нас в театры. Мачеха подарила брошку — у меня еще никогда не было никаких украшений.

Но вот жизнь подруг-курсисток как-то не удовлетворила меня, хотя состоялось знакомство с несколькими студентами и была даже вечеринка. Ученье на курсах представлялось мне чем-то весьма серьезным и важным, а они, видимо, своим занятиям придавали очень мало значения. Недаром мне не хотелось на фельдшерские курсы. Они часто пропускали лекции, дома ничем не занимались, и почти все время у них уходило на чаепития со студентами.

Интересно было, конечно, пойти на настоящую студенческую квартиру. Хотя разговоры показались мне мало содержательными, а на вечеринке пели все те же украинские песни, что и у нас. Никаких принципиальных споров так и не затеялось. Должно быть, все присутствующие придерживались одинаковых взглядов.

Когда приехала тетя, я без особого сожаления оставила Москву и уехала с ней во влекущий меня Петербург.

Первый раз я ехала туда взрослой. Остановиться мы должны были на этот раз у дяди Иннокентия. Это меня очень интриговало. С ним жили два его молодых пасынка. Оба уже окончившие университет — один врач, другой чиновник, и сын, правда еще школьник, гимназист.

В их семье мне все сразу очень понравилось. Молодежь оказалась веселой, оживленной. Сам дядя Кеня был еще так молод и, как дядя Николай Федорович, обладал большим остроумием, хотя несколько иного характера, не таким непосредственным и непритязательным, но, пожалуй, более тонким и острым. И гости у них бывали тоже все молодежь, но молодежь уже взрослая и какая-то более интересная, чем наши милые статистики. Разговоры их отличались большим блеском и содержательностью.

Единственно, кто мне мало нравился и сильно смущал — это моя тетушка, хотя и она приняла меня приветливо и ласково. Я чувствовала в ней что-то чуждое, и мне казалось, что она пытается придать жизни семьи иной, не свойственный Анненским, тон. Не нравилось мне и то, что на стол у них подавал лакей в белых перчатках. Правда, я скоро убедилась, что этот лакей Аре-фа был простой и славный украинский парень, вывезенный ими из Киева. Лакейство, несмотря на все старания Дины Валентиновны, к нему совершенно не прививалось. От лакея у него были только белые нитяные перчатки. В остальном он сохранил и своеобразный русско-украинский язык, и непосредственность обращения деревенского парня.