Повесть о детстве

Вот дедова изба, где растет маленький Федя, — не изба, а целый мир со своими жестокими законами, с жизнью, бредущей по раз установленной колее. Тут тесно и грязно. Дед — верховный правитель, жестокий бог и царь всей семьи — беспрерывно наставляет:

«Мы рабы божьи… Мы крестьяне, крестный труд от века несем». Обращаясь к своим домочадцам, заключает: «Несть нам воли и разума, опричь стариков: от них одних есть порядок и крепость жизни».

Мера воспитания одна — «кнутом ее хорошенько»… Заведены и строго соблюдаются обычаи, большинство из которых беспощадно подавляют в человеке даже намек на достоинство. Мечтает маленький Федя о новой шубе (а она даже не покупная, сошьет ее из домашней овчины за гроши здесь же, в избе, ходящий по домам швец Володимирыч), а бабушка тут же учит: поклонись в ноги, «головкой в дедовы валенки постукай и проси Христа ради…» Он так и сделает, хотя ему и невыразимо стыдно… «Но этим не заканчивался мой подвиг: сердито кричал отец и требовал того же. Приходилось елозить под столом и кланяться валенкам отца. Потом очередь наступала для Семы. Он это делал легко, уверенно, юрко, по давней привычке».

Пожалуй, вот это последнее — ловкость и юркость подростка Семы, привыкшего к рабскому обычаю, еще страшнее унижения маленького Феди…

Побои, унижения, оскорбления — они каждодневны, их уже не замечают. Вставали в избе затемно. Раньше всех подымался дед, «…снимал со стены трехвостку и стегал Сему, который спал на полу, на кошме, рядом с Титом и Сыгнеем. Сема уползал на четвереньках в чулан. Я кубарем слетал с печи и прятался под кровать, на которой сидел и одевался отец».

Но еще тяжелее гнета физического был гнет нравственный. Дед подавлял малейшую попытку не то чтоб мыслить самостоятельно, но даже говорить что-либо, не согласующееся с затверженными раз навсегда правилами. Дело усугублялось еще и тем, что семья была старообрядческая. Для деда Фомы всякое вольное слово «охально и губительно». Поэтому он властно прерывает всякий неугодный разговор каким-нибудь старинным поучением, совершенно непонятным для слушающих. «Но так как в этой угрожающей бессмысленности было какое-то пророческое предупреждение, какое-то гнетущее возмездие, «перст божий», неведомая сила, то все чувствовали себя пригвожденными к «немому смирению».

И как ужасно, что это «немое смирение» шло не от властей, не от многочисленных притеснителей народной жизни — помещиков, полиции, мироедов, и т. п. — нет, это было добровольное духовное рабство, культивировавшееся в семье, вбивавшееся в души с малых лет и до конца жизни…

А ведь происходило это не в какие-нибудь тмутараканские времена, а уже тогда, когда писали Лев Толстой и Достоевский, когда народовольцы подняли руку на самого царя, Ленин поступил в Казанский университет… А рядом миллионы и миллионы людей жили такой жизнью, как Федя и его семья…

«Самый страшный и мрачный угол — это иконный киот. Там много икон… Лики — темно-коричневые, страшно худые, сумасшедшие, зловещие, одежды красные и синие, в золотых нитях. Ниже — черные доски с призрачными лицами, такими же страшными и стариковски зловещими… Под образами черный сундучок, окованный железом. Я знаю: там — толстые, тяжелые книги, в коже, с медными застежками и разноцветными лентами-закладочками…»

Маленькому Феде очень хочется полистать эти старинные книги, особенно так называемые «лицевые», где масса рисунков — людей и страшных чудовищ. Но это строжайше запрещено. Мальчик только прикладывает ухо к запертому на замок сундучку. И тут его ловит дед. Происходит тяжелейшая и унизительная сцена…

Есть в избе и другая стена… «Над зеркалом лубочные картинки, купленные у тряпичника: «Бой непобедимого, храброго богатыря с Полканом»… «Ступени человеческой жизни»… портрет царя Александра Третьего… и царицы с хитрой прической — волосы взбиты высоко, как каракулевская шапка…»

Это все — из разряда тех изданий «для народа», которые Лев Толстой презрительно именовал «ошурками» и пояснял — «та пиша, которая не годится сытым — отдать ее голодным». А когда Федя принесет тайком в дом «Сказку о царе Салтане» и с упоением начнет ее читать, дед яростно закричит: «бесовскую мразь притащил в избу»… И тут же с остервенением порвет книжку и клочки бросит в лохань…

Вот почему маленький Федя приходит к горькому выводу:

«А в избе и на улице трудная жизнь: в избе страшный дед…

В избе у нас редко смеются: все скучно молчат или разговаривают осторожно…» А за пределами избы — свои страсти Здесь мир еще более суровый, переполненный несправедливостью, так остро ранящей детское сердце.

…Как волки на стадо, налетают в деревню полицейские, урядники, пристав и прочие. И встает стон над селом — идет форменный грабеж, из домов волокут все, что поценнее, — самовары, рухлядь, ведут со дворов коров, овец… Что же это такое? Обычное делосбор недоимок. А кто возмутится — расправа коротка — тут же вязать да в тюрьму. Так и живет село — от одного разбоя царских властей до другого.