Повесть о Федоте Шубине

— Уговор дороже денег, господин барин, на юсуповской ладье цена за прокат с музыкой не рупь, а целых два. Путь такой: отсель до царской прачешной, что на Фонтанке, плывем на больших веслах, по всей Фонтанке на малых веслах до залива, а от залива до сего места опять на больших двенадцати веслах…

— Поехали! — решительно заявил Шубин. — Не мы для денег, а деньги ради нас. Садись, Вера, на правый борт, любуйся на Дворцовую и Летний сад…

И в самом деле, богаче убранством юсуповских лодок и наряднее лодочников не было на всей Неве. Разве только между Петергофом и Зимним дворцом изредка курсировала небольшая флотилия самой царицы, превосходящая юсуповские.

Двенадцать гребцов-красавцев, двенадцать крепостных рабов Юсупова, одетые все, как один, в бархатные, шитые серебром куртки вишневого цвета; из-под курток виднелись накрахмаленные белые шелковые рубахи. На треуголках-шляпах развевались от речного ветра пышные и раскрашенные перья каких-то нездешних, невиданных птиц. Лодочники подняли весла и дружно, как по команде, взмахнули ими. Лодка припрыгнула на волнах и понеслась к наплавному мосту. Мост раздвинулся, лодка вышла на невский простор и вскоре, круто развернувшись, проскочила под мост возле Летнего сада, вышла на Фонтанку. Был солнечный, на редкость хороший, безоблачный в Петербурге день. В саду гремела музыка. Гуляла нарядная публика. Перед летним дворцом царицы маршировали гвардейцы. По набережной Фонтанки проносились взад-вперед кареты пышные и обычные, запряженные парами и четверками. Здесь юсуповские лодочники по течению Фонтанки и в тесноте снующих лодок заменили длинные весла короткими и уже не в двенадцать, а в шесть весел гребли с ленцой и прохладцей. Остальные шестеро, ублажая Шубиных, играли на медных трубах легкую для восприятия, отнюдь не мешающую на прогулке музыку.

У Шубиных, забывших о всяческой суете, было веселое настроение. И это хорошее настроение, желание повеселиться, побалагурить, быть может подтянуть под игру музыкантов песенку тотчас же изменилось, когда лодка миновала Летний дворец и шереметевский особняк, вышла за мост, пересекающий «Невскую прешпективу». Дальше берега Фонтанки еще не были облицованы камнем. Высокие бревенчатые плавучие и береговые копры вздымались над берегами. Стопудовые чугунные «бабы» под гортанный заунывный напев рабочих вбивали толстые бревенчатые сваи в берега. Тут же цепными лебедками и на снастях-бечевах спускали и укладывали впритирку тяжелые, гладко обтесанные каменные глыбы. И было на набережной шумно от рабочего многолюдья. Здесь каждый делал свое дело: одни разбивали молотками каменные глыбы, другие тесали бревна, третьи на тачках куда-то отвозили землю; многие толпились у копров; кузнецы ковали железные кольца и наконечники для свай, дабы легче и скорей, не расщепляясь, они доходили до грунта. Надсмотрщики и подрядчики поглядывали за рабочим людом, понукали, подгоняли. Кое-где на береговом спуске и на плотах подкреплялись пищей уставшие до изнеможения строители. Пища была не бог весть какая — сухари ржаные, хлебный квас, луковица, да разве еще на «верхосытку» пересоленная ладожская рыбина; хорошо, что такой корм давался вдосталь, иначе бы и руками не двинуть, и ног не протянуть… И весь этот многочисленный скоп людей, от юношей до бородатых стариков, полунагих, полубосых, в холщовых отрепках, едва ли чем отличался от людей каторжных. Все они были изнуренные, испитые, но закаленные на тяжелой работе, им ничто не страшно, кроме божьей кары. Среди этих работных мужиков-сезонников находились еще такие, которые сквозь горечь обид и справедливых нареканий на свою тяжкую долю могли пошутить, позлоязычить, поднять кого-либо на смех, поиздеваться в меру своего мужицкого остроумия. Вот и теперь, завидев пышную лодку с нарядными гребцами и барина с барыней на корме под шелковым навесом, кто-то из толпы рабочих выкрикнул:

— Робя! Глянь, хранцуз с немкой в лодочке прохлаждаются! Сошел бы, поработал с нами?..

— Ого! Хранцуз, веселая голова! Живет спустя рукава!.. Ему в нашем краю житье, как в раю! — поддержал другой мужик-острослов.

Среди сезонников послышались смешки, хохот. Подрядчик тоже засмеялся, но, насильно сдержав себя от смеха, рявкнул:

— Тихо! Может, это из наших, князь какой. Кабы не влетело. Тихо!..

— Нет, не князь. Выправка, да и женка в наряде нездешнем, и помалкивают, знать хранцузы. Наш бы кто был, так отлаялся бы…

И опять насмешливый голос из толпы:

— Эге-й! Хранцуз, мотай на ус, не про тебя ли сказано? Хранцуз дымом греется, шилом бреется, сыт крупицей, пьян водицей?

Старший на лодке рулевой, увещевая их, сказал:

— Перестаньте шутить, вас не задевают. Постыдитесь. Нехорошо. Ну, допустим, француз — что он, разве не человек? Зачем насмешки строить?

Шубин возмутился:

— Вера! Да они и в самом деле меня за француза принимают. Господи, до чего твой Федот дошел! Ну-ка, рулевой, направь к берегу, я с ними потолкую, докажу я им, каков я француз!..

— Робя! при нем, кажись, шпага. Гляди, как бы худо не было.