Повесть о кружевнице Насте и о великом русском актёре Фёдоре Волкове

— Сейчас ты у меня поглядишь, подлая! Сейчас мы с барыней тебя на конюшню... Узнаешь, почём пуд лиха!

Бледную, чуть живую от страха, втащила она Настю к барыне и швырнула перед ней на пол.

— Вот, матушка-барыня! Чего только задумала смутьянка... Перерядилась, невесть куда собралась!

А барыня лишь глаза скосила на Настю, ничком лежавшую на полу, и тут же перевела взгляд на прислужницу.

— Наказала мужиков на Волгу послать?

Засуетилась Неонила Степановна:

— Да я, матушка-голубушка... Вот иду мимо девичьей, слышу...

Барыня приподнялась с кресел. В глазах теперь не скука, а гнев, ярость.

— Ты что, в своём уме? Не наказала ещё, чтобы мужиков за стерлядью послали? — И хлоп Неонилу Степановну сперва по одной щеке, потом по другой.

Та позеленела. Не от боли — от обиды. Её, можно сказать, старшую изо всей барской челяди, барынину советчицу, и по щекам... Срам какой!

Только с барыней шутки плохи, когда в гнев войдёт, и Неонила Степановна со всех ног метнулась из комнаты.

А барыня снова опустилась в кресла и теперь поглядела на Настю, сжавшуюся тёмным комочком у её ног. И вдруг спросила нехотя, беззлобно, вроде как бы любопытствуя со скуки:

— Бежать, что ли, надумала?

Настя подняла голову. Глаза её встретились с глазами барыни. Хоть знала она, что люта бывает на расправу Лизавета Перфильевна, сейчас почему-то не испугалась. И, покачав головой, тихо ответила:

— В мыслях такого не было...

И, может, потому, что смелые и ясные были у Насти глаза и бесхитростен был их взгляд, только барыню слова её не разгневали. Помолчав, она спросила:

— А вырядилась зачем?

Семь бед — один ответ. Настя, голосом еле слышным, ответила:

— Сказывают люди, будто у купцов Волковых представления... Поглядеть хотела...

Сказала и опустила голову. Теперь вся в барыниных руках. Захочет — забьёт насмерть, захочет — помилует.

А барыня со вниманием поглядела на Настю: не про эту ли девку говорят, будто складно сказки сказывает? Нужно бы послушать. Чего-нибудь страшное пусть расскажет. Только не на ночь. А то, упаси бог, приснится!

Вслух проговорила:

— Больно прыткая. На том свете гореть будешь в адском огне.

— Виновата, — прошептала Настя, ещё ниже опустила голову.

— Ладно, — вздохнув, сказала барыня. — Ради праздника — прощаю... Но только помни... в другой раз не помилую.

Припадая на короткую ногу, вбежала Неонила Степановна. Мышиные её глазки метнули взгляд на Настю. Заюлила перед барыней:

— Как наказали, так и сделано, матушка наша, кормилица! Самых лучших мужиков снарядила рыбку ловить. Антона, да Лёньку Безухова, да Алексашку... Обещают вó какую приволочь, чтобы душенька твоя порадовалась...

А барыня и не слушает. Ну её, стерлядь! Лучше пошлёт она кого-нибудь в гостиный двор взять у немца в лавке кровяных колбас.

Спросила, кивнув на Настю:

— Кружева-то как? Научилась плести?

Неонила Степановна замахала руками: какое там! Ничего не умеет... Хоть бились с ней, бились...

— Когда так, пусть воду таскает, — проговорила барыня. Отвернулась и от Насти и от служанки.

Неонила Степановна ушам своим не поверила. Переспросила:

— На конюшню-то послать смутьянку?

— Говорю, пусть воду таскает, — зевнув, повторила барыня и перекрестила рот.

Неонила Степановна вскипела: как? Девчонка осрамила её на всю жизнь, а ей за это ничего? Даже не постегали на конюшне? Да где же тут правда, люди добрые!

Однако перечить барыне страшно. Не с той ноги нынче встала. Гневная.

Вытолкнув Настю из господских комнат, Неонила Степановна потащила её в сени. Потом спихнула с крутой лестницы прямо во двор и вдогонку крикнула:

— Поглядишь у нас теперь! В тепле да в сухости жила, не ценила. А вот как станешь день-деньской таскать воду... Да не откуда-нибудь — с Волги!..

Настюшка немного полежала на земле, потом поднялась. Огляделась. Ну, бог миловал, ушла Неонилка. Что и говорить — лестница высокая, ударилась шибко. Обе коленки — в кровь... Да что там коленки! Сама жива осталась.

А в лицо ей — жаркое августовское солнце. Блестящее, светлое. И облака на небе. Не плывут, летят друг за другом наперегонки. И ветер с Волги. Ну до чего же хорошо вокруг! А стрижей-то сколько над домом летает!

И вдруг Настя засмеялась. Засмеялась весело, беззаботно. Ах ты, красота какая! Давно не приходилось вот так стоять и в небо глядеться.

Нет, видно, счастливой она на свет родилась!

А что воду таскать — подумаешь, беда какая! Что, у неё рук нет? Что она дома воды не нашивала, что ли?

Настя носит воду

Оно, конечно, ничего было таскать эту самую воду дома, в Обушках. Притащишь в день коромысла три — четыре, и всё. Да и дорога там, в Обушках, не в гору, а по низинке.

А здесь...

Чуть свет поднималась Настя — и сразу по воду. Под гору, с пустыми вёдрами, — бегом. Обратно, с полными — по крутой тропке, — еле шла. И так целый день, до самой ночи.

Таскаешь-таскаешь, таскаешь-таскаешь эту самую воду. И куда её столько идёт?

Ох, рученьки мои бедные! Ночью глаз не сомкнуть от ломоты...

А уж больно много шло воды в субботние дни. По субботам топили баню. Мылись господа. И чада их. И все домочадцы.