Повесть о любви и суете

Ещё больше расстроила Цфасмана передача о французских винах, которые импортировал и он. Шампанское «Ives Roche» оказалось не только не французским и не шампанским, но даже не вином. Шипучим одеколоном из Германии. А от отечественных подделок можно и умереть. Плюс — нажить язву желудка.

С «Chardonnay» было не намного лучше. На этикетке сказано, что содержимое — белое игристое полусухое, но выяснилось, что это — винный напиток с содержанием десятипроцентного этилового спирта и массовой концентрацией сахаров — пять граммов на кубический сантиметр. Не считая слишком большой доли — тоже пять граммов! — тестируемых кислот на кубический дециметр. Что соответствует лишь ординарнейшему вину, изготовленному путем физического насыщения двуокисью углерода!

18. Счастье не в том, чтобы повеситься

Особенно сильно досталось армии. В частности, береговой охране, куда мечтал пойти Богдан. Готовя передачу, Анна представляла себе как бы он теперь подивился её размаху: от «Плейбоя» до вооружённых сил!

Сведения о скверном положении в армии Анна получала из солдатских писем. После журнала без них не проходило и дня. Признавались в любви даже повзводно. И в пламенной, и в нежной.

В индивидуальных признаниях больше других упорствовал дагестанец Расул из береговой охраны. Делился не только тоской («трудно, мне, джигиту в море без коня»), но и лирическими четверостишиями, из которых Анне — по понятной причине — запомнились «надписи на кинжалах»: «Кинжал в руке глупца — / Нетерпелив./ В руках у мудреца — / Нетороплив». Или ещё: «Две грани. Обе кровь/ И смерть врагу пророчат./ Одну из них любовь,/ Другую злоба точит». Двустишия даже: «Чтоб владеть кинжалом, помни, друг,/ Голова куда нужнее рук». Или: «Тем он страшен, тем он жуток,/ Что не понимает шуток».

В основном, правда, Расул писал о любви. Жаловался. Но однажды, словно подглядев коллективные письма своих соратников к той же Анне, прислал такое: «Нет, не люблю стихов я о любви,/ когда о ней кричат, как о несчастье,/ нет, не люблю я песен о любви,/ когда, как о беде, поют о страсти./ Пусть сердце от любви сгорит — повсюду/ о ней твердить я, как о счастье, буду!»

Это послание поразило Анну и она решила было откликнуться, но Виолетта объявила, что, быть может, юноша и прав, но если бы он был ещё чуточку тупее, то был бы уже не дагестанцем, а лошадью. И что поражаться следует тут лишь масштабам его тупости.

Но главное, мол, что стихи писал не он. И утверждает она это не потому, будто в армии не до поэзии, и времени едва хватает на онанизм. Она основывается на том, что сочинял стихи и даже публиковал их другой дагестанец, хотя и с тем же именем — областной, но уже великовозрастный классик.

Тем не менее юный Расул — подобно другим армейским корреспондентам Анны — жаловался не только на любовь, но и на плачевное положение в сфере воинского питания. На просроченное масло, на консервы в заржавевших банках, на кислую капусту и гнилой картофель. Даже сервировка убогая: два металлических бачка на «духа», миска, ложка, кружка и протёртая, но общая оловянная тарелка с салатом из проквашенных огурцов.

«Разводящий» раздаёт, оказывается, еду, начиная с дембелей и сержантов. Хлюпает им половником со дна. Остальным — что осталось: кому листочек капусты, кому огрызок картошки в мутной баланде. На второе «шрапнель» перловая каша. Или жидкое варево из гречки. Полагается ещё масло, сахар к чаю и белый хлеб. Но это достаётся только дембелю. У «духа» же пустота в организме не заполняется, а голод никогда не проходит.

Как, впрочем, никогда не пройдёт у Расула и любовь к Анне Хмельницкой.

Анна огласила эти письма. Передача вызвала панику. Сразу же, впрочем, улёгшуюся. Только пенсионеры продолжали настаивать на отлове ворья в столовой береговой охраны и высказывать опасения, что скоро охранять город с моря будет некому.

Начальник штаба подверг Анну в печати осуждению, которое, несмотря на безвкусицу, оказалось гневным. Маразм так быстро, мол, крепчает, что достиг твёрдости сифилисного шанкра: на харчах господина Цфасмана мамзель Хмельницкая — и приписал «sic!» — размахивает голыми сиськами и учит охрану готовить харчи!

Узнав из статьи про греховную связь Цфасмана, жена его подкараулила Анну под козырьком студийного подъезда и набросилась на неё. Излагать образовавшиеся мысли, нелестные для Анны и полные угроз, она стала сперва на немецком, потом перешла на язык подстрочников, и только в конце — на русский мат.

Между ней и Анной чинно разгуливали сытые голуби. Анна спокойно предложила фрау Цфасман не блокировать ей путь ко входной двери. Птицы дёрнули головками и учтиво расступились — что сразу умерило пыл Цфасманши, повесившей вдруг голову и удалившейся прочь по каштановой аллее.

В лифте Анне стало её жалко, потому что она была пожилая, маленькая и розовая. И тоже — как плейбойевский замред — походила на устрицу. Потом ей стало перед ней и стыдно. Прежде, чем просмотреть новую почту, Анна позвонила Цфасману домой и тоже спокойно сообщила ему, что отношения между ними закончены.