Повесть о любви и суете

Анна, однако, не сомневалась, что Гибсон откликнется, ибо доверие к пришедшему счастью не умалилось. И действительно, через месяц раздался наконец звонок из Лондона. Гибсон забросал Анну несметным количеством круглых слов, из которых она поняла, во-первых, что он вернулся из командировки в Бразилию, во-вторых, что по-прежнему скучает о ней, а, главное, что ей, Анне, уже совершенно нечего делать в Сочи. Совершенно! Даже если бы он её и не ждал.

Гибсон напомнил ей, что она очень молода и немыслимо красива, а Сочи убогое подобие курорта с населением в полмиллиона полуидиотов, где ничего восхитительного кроме их состоявшейся встречи произойти не может. Что же касается многомиллионного Лондона, где у Анны уже есть и поклонники, она сможет тут заниматься чем угодно. Даже — выучив язык — тем же вещанием: Русская служба Би-Би-Си начнёт скоро выпускать и телепрограммы.

Анна спросила — а какой надо выучить язык? Оказалось — английский, хотя служба Русская. Она этого как раз не поняла, но переспрашивать не стала.

В ужас привело Виолетту не столько даже описание города или реакция Анны на звонок, сколько скорость этой реакции. Даже Дроздов пытался отговорить Анну от горячки, хотя на второй же день объявил ей, что сам бы купил у неё гусевскую квартиру для сына, выплатив тем самым и причитавшуюся премию.

Все пятнадцать тысяч Анна получила у него наличными, и кроме них, единственного чемодана плюс крохотного шпица ничего иного в Лондон забирать ей с собой и не было. Ни с кем не прощалась — лишь с отцом. На кладбище поехала с ней и Виолетта.

Её по-прежнему настораживало, что в визе пребывание Анны в Британии было ограничено трёхмесячным сроком. Виолетта даже звонила Гибсону и высказала свои опасения. Не только в этой связи. Как же так, шотландский ты юбочник: сперва ни слуха, ни духа, а потом вдруг — хэлло, Анюта, вали ко мне навсегда! Хотя, мол, в визе сказано иначе!

Тот в ответ смеялся, как, кстати, и Анна, — из чего Виолетта заключила, что красивые люди мыслят иначе. Не только, видимо, живётся, но и думается им легче. Относительно же визы Гибсон заверил Виолетту, что иначе не бывает: срок всегда ограничен — на то он и срок. А о постоянной прописке будем думать на месте. В Британии.

Самолёт в Москву вылетал на рассвете. Анна не позволила Виолетте провожать себя, обещав накануне, как ей самой обещала некогда мать, что увидятся скоро. На месте. В Британии.

Утром в Москве, как всегда, поднялась неожиданная буря — и вылет задержали на пять часов.

Ругнувшись, как все, Анна поручила какой-то старушке присмотреть за шпицем и направилась к межгороднему телефону в другом конце зала.

Она стучала по мраморному настилу ювелирными молоточками замшевых сапог, обнявших — до колен — тесные вельветовые брюки кремового цвета. Поясу на брюках, нещадно оттянувшему на себя белоснежную водолазку, не удавалось сгладить бюст: как и всё остальное в Анне, туго вздрагивавшие груди говорили о её — редкой среди людей — храбрости: готовности быть голой.

Я шагал за ней следом, не подозревая, что в брезентовой кошёлке, свисавшей с её плеча, лежали коробка собачьих сухариков, паспорт с визой, томик Чехова из отцовских книг, фотографии самого Гусева и Богдана, пятнадцать тысяч долларов и пузырёк с отечественным одеколоном «Цветущая сирень».

23. Москва потребовала описать ягодицы

В телефонной будке пахло цветущей сиренью, но было жарко. Я открыл дверь сразу после Анны и скинул куртку. Потом набрал московский номер и сообщил другу, что встречать меня не надо: в связи с бурей вылет задерживается.

Анна не ушла. Наоборот, прильнула к стеклянной двери и, оградив ладонями глаза, стала в упор разглядывать мою грудь.

Я напряг её и сказал в трубку, что нет, буря не в Сочи, а в Москве.

Анна улыбнулась мне, но снова опустила взгляд на мою грудь.

Москва ответила, что, хотя там очень рано, никакой бури в окне нету.

Я высказал предположение, что буря, наверно, в аэропорту, но снова начну качать гантели.

Москва догадалась, что я разглядываю красавицу.

Я возразил: наоборот, она — меня. Мою грудь. Хотя я давно уже не качался и хотя она у неё лучше. Но я, мол, стесняюсь: не смотрю. Тем более, что главное не в бюсте.

Москва высказала уверенность, что знает меня: потребовала описать и ягодицы.

Я описал лицо: за исключением ореховых глаз, — копия дамы с собачкой.

Зная меня, действительно, с подростковых лет, Москва хмыкнула: эту даму пора забыть — постарела. Но если б и нет — у американских звёзд корпус пороскошней.

Зная и сам Москву с подростковых лет, я напомнил ей, что в женщине важна и душа, хотя кроме лица я разглядел тут пока корпус: копия Ким Бейсингер. Если б, мол, не корпус, я подошёл бы к ней сам как только прибыл в аэропорт и обомлел, увидев лицо. А при таком корпусе неудобно: каждый козёл пялит на неё буркалы и кусает себе губы. Мечтая покусать ей.

Москва протрезвела со сна и рассудила, что я, видимо, не прилечу сегодня, поскольку дело в другой буре, — поднявшейся в моём корпусе. На всякий случай, ключи будут под половиком.