Повесть о любви и тьме

Ксения опекала свою Дору пуще глаза, пытаясь уберечь ее от беременности. Она без конца объясняла и объясняла ей, мол, это делай, а того не делай, а если он скажет тебе так, то ответь ему этак, а если он захочет такое, то поступи так и так. И мы слышали кое-что и учились, поскольку нам никогда и никто про эти некрасивые вещи ничего не объяснял. Но ничего не помогло: маленькая Дора все-таки забеременела. И у нас говорили, что Ксения пошла к пану Криницкому и просила денег, а он дать не захотел, сделав вид, что вообще не знает ни Доры, ни Ксении.

Так Господь создал нас: богатство — это грех, а бедность — наказание, однако наказывают не тех, кто виноват, а только тех, у кого нет денег, чтобы избавиться от бедности. Женщина — так устроено в природе — уж коли беременна, то отрицать это просто не может. Мужчина же отрицает все, что только захочет. Мужчине Господь сказал: «В поте лица будешь есть хлеб». Однако это вообще-то награда, а не наказание: отберите у мужчины его работу, и он моментально сойдет с ума. А нам, женщинам, Он по великой милости своей позволил всю жизнь обонять вблизи мужской «пот лица», что весьма сомнительное удовольствие, да пообещал, что «в болезни будешь рожать детей». Я знаю, что это можно рассматривать и в несколько ином свете.

*

На девятом месяце бедняжку Дору забрали в деревню, к какой-то кузине Ксении. Я думаю, что папа

дал им немного денег. Ксения уехала с Дорой в деревню и вернулась через несколько дней, больная и бледная. Ксения, а не Дора. Дора вернулась лишь спустя месяц, и не больная, и не бледная, а такая румяная, пышная, словно яблочко налитое. Вернулась без младенца, но грустной она не выглядела, только вроде бы проявилось в ней еще больше детскости, чем до родов. Она ведь и прежде была инфантильной, но после своего возвращения из деревни начала разговаривать с нами так, как говорят малыши, играть в куклы, а когда она принималась плакать, казалось, что плачет трехлетняя девочка. Она и спать стала так, как спят младенцы: двадцать часов в сутки все спала и спала, вставая лишь затем, чтобы поесть что-нибудь да попить, да сходить… сам знаешь куда.

Что случилось с младенцем? Кто знает? Нам было велено не спрашивать, а мы были девочками послушными, вопросов не задавали, и никто нам ничего не рассказывал. Только однажды Хая разбудила нас обеих, меня и Фаню, и сказала, что она ясно слышит доносящийся из сада плач младенца, хотя ночь была дождливая и ветреная. Мы хотели одеться и выйти, но боялись. Пока Хая ходила будить папу, младенческий плач умолк, но папа

все-таки взял большой фонарь и вышел в сад. Он проверил все углы и закоулки, вернулся и произнес с ноткой грусти: «Хаюня, по-видимому, тебе приснился сон». Мы не спорили с нашим папой, да и чему бы помог такой спор? Но все трое мы точно знали, что это не было сном, приснившимся Хае, а младенец, действительно, плакал в саду: доказательством служило то, что не только Хая, но и Фаня, и я слышали плач. И я все еще помню его: тонкий и такой высокий, такой пронзительный, хватающий за сердце. Так плачут малыши не тогда, когда они голодны, или хотят грудь, или им холодно, а тогда, когда у них что-то очень сильно болит.

А потом красавица Дора заболела какой-то редкой болезнью крови, и папа

снова дал денег и послал ее на консультацию к какому-то великому профессору в Варшаву, такому же знаменитому, как Луи Пастер, и больше она к нам не возвращалась никогда. Ксения Дмитриевна продолжала по вечерам рассказывать истории, но истории эти, в конце концов, становились все более дикими, проще говоря, грубыми, а иногда в ее рассказы вклинивались даже не совсем приличные слова, и мы не хотели их слышать. Точнее, хотели, но не показывали этого, поскольку мы были девочками, воспитанными так, как это было принято в прежние времена, уж не так, как воспитывают нынче.

А маленькая Дора? О Доре мы между собой больше не говорили никогда. И Ксения Дмитриевна не упоминала ее имени, будто простила дочери, что та отобрала у нее любовника, но не простила того, что сгинула она в Варшаве. Вместо нее растила Ксения двух прелестных птичек в клетке на террасе, и они хорошо прожили до самой зимы. А зимой замерзли. Обе.

25

Менахем Гелертер, написавший книгу о гимназии «Тарбут» в Ровно, был преподавателем ТАНАХа, литературы и истории еврейского народа. В его книге «Насколько нам помнится» я среди прочего нашел некоторые сведения и о том, что учили моя мама, ее сестры и подруги в рамках изучения иврита в двадцатые годы, «несмотря на хроническую нехватку ивритских учебников и пособий»: