Повесть о настоящем Шарике

– С другой стороны, нужны мы им здесь, как собаке пятая нога. Здесь капитализм. Раньше я тоже думал, что он мне улыбается, – посмотрел Шарик на рекламный щит с какой-то цыпой, которая предлагала свежесть зубной пасты. – Потом пригляделся – оскал, – вылакал он последние капли из бутылки. – Алло, ты меня слушаешь? – остался его лай без ответа. «Вино кончилось, Муха улетела куда-то», – подумал он. Теперь не было ни его, ни её. И хотелось за ним сходить к ближайшему магазину. Аза ней, куда он мог сходить за ней? Шарик лежал и думал, что было бы, если… И все его философские мысли спотыкались о её прекрасное гибкое, тело, будто оно лежало полицейским на той самой дороге, по которой он так лихо мчался верхом на мечте, наслаждаясь прелестями свободы. Он летел и не притормозил, когда следовало. Взлетев выше седьмого неба. Полёт его длился недолго, затем больно упал на обочину жизни. Он вспомнил её слова: «Я могла бы быть лучше, но, боюсь тогда ты захочешь на мне жениться. А мне этого сейчас никак нельзя. Пока мне нужна свобода, я хочу есть её на завтрак обед и ужин. Нет ничего вкуснее свободы».

В задумчивости он снова начал ковыряться башней в носу. Одно успокаивало – то, что башня была Эйфелева. Потом уткнулся носом в подмышку свою, прикрыл глаза и закемарил.

* * *

– А у тебя как?

– Да у меня всё по-старому. Ты хочешь знать, каким может быть воскресное утро? Собачимся.

– С кем?

– Со своим.

– А кто у тебя сейчас, в твоей мексиканской мелодраме?

– Да, есть один. Ты его не знаешь. А ты?

– Я? Чем дальше, тем меньше. Ты про утро хотела рассказать, – начал чесать себе за ухом от скуки Шарик.

– Без поцелуев, без слов, просто кофе и бутерброд или гречка. Таким оно и случилось, моё утро: встроенная в «Икею», я смотрю на экран телевизора, там целуются двое, там настоящее море любви, здесь одиночества океан, он спокоен, штиль, полный штиль, пока не проснулся муж и не хлынули дети.

– Если быть до конца откровенным, то жизнь, Муха, она везде собачья, если ты собака.

– Одиночество грызёт?

– Грызёт, ещё как грызёт, мы – кости, оно – нас. Тут много наших, все они устроились неплохо одно плохо – на родину тянет, аж жуть. Бессонница по ночам иной раз. А если уснёшь, то один и тот же сон: всё берёзки, берёзки. Подбегаю поближе, такие берёзки это, а башни Эйфелевы. А сам ты уже не пёс, а подберёзовик. И тебя кто-то отрезает от корней, и в корзинку. Проснёшься в холодном поту, выть хочется.

– Будто ты здесь мало ныл на Луну, – заскучала от мужских слёз Муха.

– Так здесь и Луна другая, французская, не Луна, а сыр рокфор. Даже выть на такую не хочется: закусишь лапу и сосёшь её, родимую. Понимаешь, тесно здесь, душе негде развернуться.

– А зачем тогда уехал?

– Хотелось перемен.

– Каких?

– Откуда я знаю? Глобальных, наверное. Мне всегда хотелось быть востребованным. Реализоваться и получать от этого удовольствие сейчас, а не пенсию потом.

– Ну, и… – пыталась вникнуть в суть проблемы Муха.

«Женщин надо любить и удовлетворять, для всего остального существуют мужчины, – задумался о нелёгкой судьбе Мухи Шарик.

– Я никогда не мог понять семейные пары, которые ложились и вставали по режиму или, хуже того, спали раздельно. Мне с женой всегда было чем заняться в постели, будто это была какая-то другая квартира, которую мы снимали для любовных утех. Правда, давно это было». – В жизни женщины всегда есть мужчина, который служит эталоном.

– В этом вся и беда: пока он служит, жить приходится с другими. Отличаются от наших?

– Да.

– А чем?

– Языком.

– Лижут по-другому?

– Нет, не вынюхивают, – намекал на обилие вопросов Шарик.

– Ты жене своей изменял? – не унималась Муха.

– Было, сам не знаю, хотелось какого-то блуда.

– А раньше её любил?

– Я и сейчас люблю.

– Как в постели с другими?

– Всё одинаково.

– Зачем же тогда?

– Всегда кажется, что близкие недолюбливают.

– Когда ты уже поумнеешь?

– А ты? Ведь если я поумнею, мне с тобой станет скучно.

– Если тебе станет скучно, просто наступи мне на хвост.

– Ты фигурально?

– Может, ты в Олимпиадах будешь участвовать?

– Не знаю, гражданство надо сначала получить.

– Дадут?

– Вряд ли, нужен я им здесь как собаке пятая нога. Своих бездомных как грязи. Да и французский надо знать.

– Учишь?

– Да, бонжур, абажур.

– А может, на лапу дать? Чтобы быстрее.

– Нет, здесь такое не прокатывает. Здесь все дорожат своим чувством собственного достоинства.

– А как будет по-французски «собака»?

– Лё шиен.

– А кот?

– Лё ша.

– Всех котов Лешами зовут?

– Нет, только бездомных.

– А «кошка»?

– Ла шат.

– Нежно.

– Кстати, это же слово обозначает…

– Серьёзно? Хотя у нас тоже используют нечто подобное, «киска».

– У нас используют, а здесь ласкают. Культура. Знаешь, как они меня зовут? Шарль, – вдруг неожиданно возвысился Шарик и даже стал выше башни. – Только здесь для этого надо стать своим сначала. А я не могу подстраиваться, льстить не могу, улыбаться не могу, когда не хочу.

– Может, тебе там нужно больше общаться с местными, чтобы стать своим.

– О чём ты говоришь… Когда у меня в башке берёзки зеленеют. Лучше быть настоящим чужим, чем посредственным своим?