Повесть о Верещагине

«Женщины здесь совсем, как куколки. Большинство бедных девушек идет в публичные дома, чтобы помочь своим родителям, и это не считается предосудительным. Отец получает, скажем, 200 рублей, а семнадцатилетняя дочь идет в публичный дом «отрабатывать» эти деньги… В Токио большая улица с домами с обеих сторон, нижние этажи которых сплошные клетки: за ними сотни, тысячи девушек, старающихся заманить прохожих. Правительство поощряет это, так как получает с девчонок хороший доход…»

«Хороший доход, но не от хорошей жизни!» — подумал Верещагин, остановившись на этих строчках своего письма.

Однажды хозяин, у которого он жил около Никко, пригласил его с переводчиком посмотреть японскую свадьбу. В просторном полудеревянном, полубумажном домике с раздвинутыми внутри переборками немноголюдная свадьба началась вечером, когда пестрые бумажные фонарики украсили обычную серенькую обстановку жилья. Жених сидел на полу, скрестив ноги и уставившись в пол, ни на кого не глядя. Две девушки привели раскрашенную невесту и посадили против жениха. Между ними поставили стол и сосуд с горячим вином «саке». Сначала угощались гости; затем молодожены пили из одного сосуда, что означало: новобрачные делят между собой радость и горе. На свадьбе не было ни шума, ни веселья, ни одной песни не было спето. Около деревянного Будды суетился подвыпивший жрец, бормоча какие-то слова. Свадьба была похожа на молчаливую сделку, от которой неизвестно кто будет в выигрыше…

— Скучно! — отозвался Верещагин о свадьбе своему квартирному хозяину. — У нас, у русских, не так. Размах шире. На нашей свадьбе всё ходуном ходит. Веселье — через край.

Из Никко, пользуясь близким расстоянием, Верещагин ездил в Токио, где находилось русское посольство. Послу и чиновникам посольской миссии он старался не докучать своими визитами. Однажды, незадолго до отъезда из Японии, он зашел в посольство. За обедом в дружеской беседе посол признался, что он и вся его миссия сидят словно на горячих углях и ждут, когда японское правительство отзовет из Петербурга свое посольство, а русскому предложит выехать во Владивосток.

— Обстановка накалилась, — сказал посол, — и вам, Василий Васильевич, в настоящее время нет смысла разъезжать по стране, вполне готовой воевать против России.

— И скоро можно ожидать войну? — спросил Верещагин.

— О дне и часе начала войны, конечно, неизвестно. Но она разразится. Возможно, раньше, нежели мы ожидаем… В этих вопросах откровенности не бывает. Япония — хитрая бестия! Мы о ней слишком мало знаем, и не то, что нужно знать… Однако не секрет, что и Америка и Англия желают Японии успеха в предстоящей войне. Вероятно, они подскажут японскому императору Муцу-Хито наиболее удобный момент для нападения на Россию.

— Да, не дожидаясь осложнений, надо уезжать, — решил Верещагин. Он сам чувствовал на себе суровые, пристальные взгляды японцев, а бывая в кафе и ресторанах Токио и Киото, не раз слышал от подвыпивших японских офицеров обрывки фраз, из которых нетрудно было уловить прямую враждебность.

— Жаль, жаль, что мы плохо знаем нашего будущего врага, — сокрушенно проговорил Верещагин. — А ведь давно, еще с петровских времен, интересуемся Японией, и всё на «авось», как-нибудь да что-нибудь. Недаром при Александре Первом одно наше судно, построенное для плавания на востоке, так и было названо — «Авось…» Перед поездкой сюда я пробовал покопаться в литературе о Японии: столкнулся, как сказано у Грибоедова, с «премудрым незнанием иноземцев». И это всё же не только оттого, что до последнего времени Япония для всех держав являлась закрытой страной, но и потому, что мы действительно ленивы и не любопытны…

После обеда сотрудники посольства обратились к Верещагину с расспросами — что он за три месяца увидел в Японии, что узнал о японском искусстве, о народе, населяющем эту своеобразную страну.

— Что я вам скажу о народе? — начал Верещагин не спеша, по-стариковски обдумывая каждое слово. — Народ здесь, в Японии, трудолюбивый, умный, даровитый. Имеет свою интересную историю, свою культуру, свои нравы и обычаи, одержим своим необыкновенным фанатизмом. Такой народ, как и всякий народ, сам по себе неповинный в войнах, говоря по-человечески, жалко убивать. Благодаря самурайскому фанатизму и сильно развитому военному психозу японцы будут драться без страха и жалости… Но меня, как художника, не эта сторона дела интересовала в Японии. Я здесь занимался живописью, а большей частью расходовал время на то, чтобы понять искусство здешнего народа.

— Вот вы нам об этом и расскажете, очень просим!..