Повести

«4. Див. «Мертвая голова» и «Викинг» перебрасыв. на север в район Харькова.

5. Демидов Георг. 1925 г. р., живет на шахте «Иван», в Макеевке, предал партизанск. орг. Клейстера. Отец Демидова был расстрелян немцами как коммунист-партизан».

Дубровский все продолжал писать, а Виктор Пятеркин терпеливо сидел рядом, восхищенно поглядывая на него.

В комнату вошла Алевтина.

— Ну, наговорились? Отвели душу? — спросила она.

— К сожалению, еще нет. Ты нас извини... И если можно, погуляй еще минут десять, — попросил Дубровский.

— Хорошо! Только учти, на дворе уже сумерки. Правда, дочка спит у мамы на руках, но надо бы ее в постель укладывать.

— Все понял. Всего десять минут.

Алевтина вышла, а Дубровский вновь стал писать.

— Вот, кажется, и все! — сказал он Пятеркину, сворачивая исписанный листок. — Снимай ботинок.

Виктор послушно расшнуровал ботинок, стянул его с ноги и подал Дубровскому. Отодрать стельку было делом одной минуты. К приходу Алевтины Пятеркин был уже обут и спокойно беседовал с Дубровским.

— Алюша, а теперь мы с Виктором погуляем, а ты укладывай дочку, — сказал Дубровский, направляясь к двери.

Алевтина согласно кивнула:

— Тогда вы и скажите маме, чтобы шла сюда. А то я ей не разрешила возвращаться.

— Ладно. Это мы мигом.

Дубровский и Виктор Пятеркин зашли за дом, присели на сложенных горбылях.

— А теперь, Виктор, давай выкладывай, как там наши. Скоро ли наступать собираются?

— Я что, командующий? Откуда мне знать?

— Не понял ты меня, браток. Не о том я спрашиваю. Глаза-то у тебя есть? Видел небось, что на той стороне делается?

— Видел, конечно. Танков много подвозят. Артиллерию там разную. Самолеты летают. Только, говорят, все это на юг, на Кубань идет. Сказывают, что там сейчас наши пошли в наступление.

— Да, бои там действительно идут крупные, но до наступления еще далеко. Ну, что на словах просил передать Владимир Иванович?

— Сказал, что надеется на вас. Чтобы осторожнее вы были. И еще деньги просил передать, — спохватился Виктор, вытягивая из кармана замусоленную тряпочку, в которой были завернуты деньги. — Тут немного. Только двести тридцать марок. Он сказал, что больше нельзя. Подозрительно может быть, откуда у мальчика столько.

— И на том спасибо! — рассмеялся Дубровский. — А ты на что жил?

— У меня своих семьдесят было. Я их Самарской отдал. На еду.

— Они хорошо тебя встретили?

— Культурно. Я Евдокии Остаповне письмо от мужа принес. Потапов его нашел. Живой он. Она от радости даже заплакала. Меня отпускать не хотела. Говорит, чтобы до конца войны у нее оставался.

— Та-ак! Значит, завтра ты отправишься к ним. Переночуешь там, а послезавтра топай к Владимиру Ивановичу. Будь осторожнее. Очень важные сведения у тебя в ботинке. На словах передашь Владимиру Ивановичу, что у меня все в полном порядке. Работаю переводчиком в ГФП-721. Это полевое гестапо. Штаб у них в Сталино. Руководит им полицайкомиссар Майснер. А в Кадиевке внешняя команда, руководит ею фельдполицайсекретарь Рунцхаймер. Есть такая же внешняя команда и в Таганроге. Там командует фельдполицайсекретарь Брандт. В начале мая Брандт вскрыл и уничтожил в Таганроге крупную подпольную организацию. Расстреляно больше ста советских патриотов. Запомнишь?

Виктор пожал плечами.

— Ты, главное, фамилии запоминай. Майснер, Рунцхаймер, Брандт. А звания легкие. В Сталино — комиссар, а в Кадиевке и Таганроге — секретари. Только перед этими словами «полицай» приставишь. Понял? Майснер, Рунцхаймер, Брандт.

— Чего ж тут не понять? Все ясно.

— И еще. Передай Владимиру Ивановичу, что в Кадиевке действует подпольная организация. Руководитель — Кононенко. Я с ним не связывался, но если прикажут — свяжусь.

— Обязательно передам.

— И последнее. Недельку дома отдохнешь — и опять к Самарским возвращайся. Скажешь, чтобы они мне письмо послали с приветом от дяди Володи. Это будет наш пароль. Так я узнаю, что ты к ним снова вернулся.

— Ладно! — и еле слышно прошептал: — Майснер, Рунцхаймер, Брандт.

— А через фронт не страшно переходить?

— Что я, маленький?

И по тому, как он это сказал, по тому, как вздохнул, Дубровский понял, что этот вопрос слышит он не впервые и отвечать на него ему надоело.

— Ты, Виктор, не сердись. Может, я глупость сказал. Это от волнения, от радости, что я тебя увидел. Так что извини, браток, все мы за тебя переживаем.

И видимо, это признание растрогало мальчугана. Он вдруг преобразился, с него мигом слетела напускная солидность. Он быстро заговорил:

— Дядя Леня, мне только в темноте чуток страшно. Будто чудище какое на меня броситься может. А немцы? Наоборот, когда в темноте заслышу их разговор, даже легче становится. Вроде бы люди рядом. Прислушаюсь, обойду стороной — и дальше, в темень от них. Страшновато, но ничего. Надо — иду.

— К следующему разу я тебе справку достану. Вроде бы как пропуск у тебя будет, — сказал Дубровский. — А пока так пойдешь.