Повести

Трудно об этом думать Мише Баторову. Жил беспечно, весело, как майский мотылек. Молод, здоров. Забот немного. Жизнь прекрасна. Шутил, балагурил, ухаживал за девушками. Ни разу в голову не пришло, что, где слишком много мотыльков, там и жабы. Таится где-то отвратительная пупырчатая образина, ждет своего часа. Беспечность, легконравие — душевный мусор. И накопил ты его, Баторов, предостаточно. Тебя бы выпарить, наизнанку вывернуть и выхлопать, может быть, на что-то бы и пригодился.

Мысли эти, изменяясь, текли как бы по особому руслу его сознания, потому что одновременно он мог думать и говорить о другом. Но они ни на минуту не исчезали с того самого момента, когда увидел убитую. Сначала было просто удивление — женщина, совсем молодая… Молодость, красота и смерть стояли в его сознании слишком далеко друг от друга. Почему-то представлялось, что нужны какие-то усилия людей и все можно поправить, а когда понял, что это не так, что нить жизни разорвана и никто уже не в силах связать ее, когда понял, вернее, всем существом своим ощутил страшную истину, мороз продрал кожу, заметался горячечно бунтующий ум. Не может быть! Не должно такое быть! Жил человек. Как все, радовался, огорчался, думал о будущем. Вдруг — конец. Всему. Навсегда. Птица, сбитая выстрелом. Разве можно человека, наделенного разумом, способным вместить отголоски жизни прошедших веков и прозреть толщу лет будущего, сбить, как птицу?

Наверное, все это было бы легче пережить, если бы убийство оказалось делом несчастного случая. Он очень надеялся на это. И все утро ждал: вот придет человек, склонит повинную голову — делайте, что хотите, так уж вышло. Тогда бы, возможно, он освободился от давящего чувства вины перед погибшей. Но никто не пришел… С утра втроем внимательно осмотрели пустырь, тропу. Ничего не нашли.

На пустыре когда-то был склад леса. На земле лежали кучи черного щепья и коры, толстые откомлевки, кое-где топорщилась чахлая трава. От улицы пустырь отделял забор. Местами он завалился, и жерди догнивали на земле. Алексей Антонович сначала энергично шагал от одной откомлевки к другой, всматривался в кучи щепья, но скоро потерял к поискам интерес, сказал Зыкову:

— Мы бесполезно теряем время. Нет никаких указаний на то, что стреляли отсюда.

Зыков не отозвался. Со всех сторон осмотрел жердины уцелевшего забора, чуть ли не обнюхал некоторые откомлевки, время от времени бросал короткие взгляды на мостик через ручей. Он все время молчал, и это молчание лучше всяких слов говорило Баторову, что и Зыкову найти ничего не удается.

— Зыков! — окликнул его Алексей Антонович.

Зыков подошел к ним и сказал:

— Стреляли все-таки отсюда.

— С чего вы взяли? — спросил Алексей Антонович.

— Пуля вошла в затылок. Прикиньте. Если бы сейчас по тропе шли люди, мы смотрели бы им в спину.

Бросив короткий взгляд на тропу, Алексей Антонович сказал:

— Ерунда. В момент выстрела Вера Михайловна могла повернуться в ту или другую сторону.

— Я с вами не согласен. Миньковы шли не просто по тропе, они подошли к ненадежному мостику, захлестнутому водой. Естественно, они должны были смотреть прямо перед собой, чтобы не оступиться.

— Допустим, — сказал Алексей Антонович. — Что это нам дает?

— Ну как же! — слегка как будто удивился Зыков. — За мостком — видите — крутой косогор. В нем и надо искать пулю.

— А говорите, что не любите предположений, — с усмешкой проговорил Алексей Антонович.

— Я не против предположений вообще, я лишь против беспочвенных предположений, — миролюбиво улыбнулся Зыков.

Несмотря на улыбку, что-то в сказанном не понравилось Алексею Антоновичу, он отвернулся и стал смотреть на косогор.

— Придется вызывать из города технику, — после длительного молчания сказал он.

— Пока вызовем, пока доберутся, развернутся… — Зыков скосил глаза на Баторова. — Попробуем своими силами… Поручим это дело Мише. Как, Миша, справишься?

Раньше Миша сказал бы в ответ что-нибудь бодренькое, сейчас молча наклонил голову — справлюсь. Зыков сжал его руку выше локтя.

— Это очень важно, Миша. Вооружайся лопатой. Мы пришлем к тебе понятых.

Они пошли. Впереди торопливо шагал Алексей Антонович. Ослепительно блестел на солнце козырек его фуражки. Зыков вминал ботинками в сырую землю корье и щепки, казалось, земля подрагивает от его тяжелой поступи.

Не по-осеннему ярко сияло и пригревало солнце. Сверкали стекла в окнах домов.

Лес, омытый дождем, пронизанный солнцем, был тих и приветлив. В зелени празднично вздымались желтые факелы осин и багряные всполохи черемух. Самозабвенно и весело трудился дятел, трещали кедровки. По земле вместе с невесомым туманом стлался особый запах сырости — грибной запах. Таким, наверное, не однажды видела лес и она, Вера Михайловна.