Повести и рассказы

Мысли наползали на Марию. Томили ее, мучили. И ей казалось, что они раздавят ее. Но это только так казалось. Ибо, оттолкнувшись от Вовки, от воспоминаний о нем, она вспомнила о жизни сегодня. Вспомнила об Александре Евгеньевиче. И радость помимо ее воли просочилась в ее сердце.

Александр! Саша! Это не только муж. Не только любимый человек. С ним в ее жизнь пришло новое. С ним ее жизнь стала полнее и ярче. Это он толкнул ее в работу, которая стала с некоторой поры заслонять то личное, чем она раньше бывала заполнена целиком. Это он показал ей иную, настоящую дорогу. Он — товарищ. С ним легко. Ему можно рассказать о своих тревогах и сомнениях, и он все поймет, все разъяснит… И пусть, пусть, если Вовка (ах, как сердце сжимается жалостно!) мог помешать ей всем сердцем подойти к Александру, пусть будет благом то, что совершилось…

Мысли наплывали на Марию, сменялись, кипели в ней. И горящие глаза ее были сухи…

33

Но настал день, когда Мария, взяв крепкую руку Александра Евгеньевича, сжала ее и, заглянув в его глаза, тихо сказала:

— Понимаешь, я кажется стану матерью…

И в глазах мужчины вспыхнула и запылала радость. И Мария, согреваясь этой радостью, поняла: вот теперь, наконец, наступит настоящее, самое настоящее.

— Мой ребенок! — полушопотом произнес Александр Евгеньевич. — Наш ребенок!

— Наш ребенок! — повторила за ним Мария и радостно заплакала…

ХЛЕБ НАСУЩНЫЙ

Журнал «Будущая Сибирь», № 2, 1934 г.

1

С улицы, сквозь замороженные окна неслись глухие звуки. Рвались веселые крики, скрип полозьев и тоненький задорный всхлип гармонии.

Поликарп прислушался, улыбнулся и с застывшей улыбкой вылез из-за стола. Ребятишки посыпались вслед за ним.

— Чево это там? — всполошилась бабка, сбрасывая ноги с высокого голбчика. — Чево шумят?

Она повторила свой вопрос. Никто ей не ответил. Двери с шумом раскрылись, в избе на мгновенье стало холоднее, потом у порога сгрудился топот, вспыхнул веселый спор ребят и все затихло.

«Ушли…» — сообразила бабка и стала торопливо спускаться на пол.

Ее томило любопытство. Что это за шум там, на дворе? Почему Поликарп нонче ходит веселый, словно праздничный, и куда опять все побежали?

Семьдесят восемь лет бороздами и темными впадинами лежали на бабкином лице. Спина ее горбилась и выцвел блеск подслеповатых глаз. Уходит жизнь из бабкина дряхлого тела. Пора уж, пожалуй, костям на покой. Да вот не берет бабку земля!

Старуха кутается в вытертую шубу и привычно ищет глазами в переднем углу темный лик сурового бога. Но богов там уже давно нет: внучата выкинули их, а Поликарп, потатчик, ни слова им не сказал! И крестится бабка на закоптелый угол, на сиротливый гвоздь, криво вбитый в стену.

Ноябрьский ядреный холод встречает ее за порогом. За порогом, в блеске зимнего солнца, трепещут голоса, позванивает, поет гармонь, шумят толпа. А над толпою близким заревом — красное полотнище знамени. Бабка шепчет молитвы. Бабка знает: если красное знамя, значит, опять какое-нибудь собрание, опять кого-то будут отчитывать, опять православным христианам горести! Но отчего же это нагрянули на Поликарпов двор?

Она протискивается поближе. Двор наполнен людьми. А у настежь раскрытых ворот виднеются лошади, подводы. На подводах какая-то кладь.

— Чево это? — спрашивает бабка младшего внучка.

— Тятькины трудыдни! — бойко отвечает малыш и устремляется в толпу. Старуха вздыхает и горестно поджимает губы. «Истинно трудны дни!..» — шепчет она и качает головой…

2

Старуха знает — и ничем не собьешь ее: жизнь стала тяжкой и несправедливой. Хороших людей обидели, верующих, богобоязненных людей. Спутали все, все привычное перевернули. Утеснили. По-новому заставляют жить. А в этом новом много ли хорошего? И самое непривычное, самое нехорошее — колхозы. Пусть Поликарп толкует, что от колхоза этого самого он свет узрел, — не ладно это! Не ладно!.. Ведь вот от колхозной этой жизни у ребят распутство пошло: экие щенки, а волю себе взяли, против бога поднялись, на иконы накинулись! Ни праздников, ни постов. Нынче работали до упаду. Какими-то ударниками, прости господи, заделались. А Поликарп, сказывали, самый главный ударник. Ни дня у мужика, ни ночи. На работе горел. А для чего? Было бы для себя, для дому собственного, так разве нонче про собственное дадут помечтать? Казна на все лалы наложит. Сколько ни работай, все ей отойдет.

Поликарп спорил, смеялся:

— У меня интерес, мать такой: наполним колхозные амбары, будет сыто и в моем брюхе. Колхоз у меня первее!..

— Дурень ты, право, дурень! — поучала она его. — Хошь у тебя парень старший жених и полный ты работник, а прямо я тебе скажу — дурень ты, пень неотесанный! Об своем хозяйстве можно ли не думать? Душа должна о своем собственном болеть! Вот как. И уж ежли у самого у тебя будет в брюхе сыто, ты и о других могешь размышлять…

— Это так, мать, по-старому!.. — смеялся Поликарп. И вместе с ним смеялись другие. Даже малыши-внучата!