Повести и рассказы

Было у него огорчение в молодые годы. Без семьи — что за человек? А к двадцати девяти годам он все еще ходил неженатый. Одна скажет «да», а потом смеется над ним с другим парнем. Другая как будто полюбит, а потом вдруг отбросит, да еще обидит на прощанье. Третья просто с первой же встречи оттолкнет со всей резкостью, какая бывает у женщины, которая не любит и знает, что и не полюбит никогда.

Он стал бояться женщин. Что-то в нем, видимо, есть непривлекательное, неприятное, чего он в себе не знал. Или девушки попадались все не те?

Так было до Анюты. Это он прямо клад нашел в паровозном депо, в замасленной спецовке.

Как она обратила к нему свое испачканное, измазанное личико, так у него сердце и перевернулось на всю жизнь. Она утверждала, что и с ее сердцем случилось так с первого же тогдашнего на него взгляда.

Вот он подошел к паровозу, а она возится у колеса, свернувшись в комочек. «Ты, парень, поскорей», — сказал он грубовато, подойдя и встав над этим синим замасленным клубком. И тут она повернула к нему свое востроносое личико и победила в тот же миг. Так он и остался стоять над ней неподвижно. Может быть, минута прошла, прежде чем он наконец высказался. «Так ты, оказывается, не парень, а девка», — промолвил он. А она засмеялась и снова принялась за работу. Он уже и торопить не мог и сойти с места не мог. Дальше — и объясняться особо не пришлось. Так они друг другу с первого взгляда обрадовались, словно старые товарищи, век не видавшись, встретились наконец.

«И за что ты меня полюбил? — удивлялась иногда Анюта. — Такая я была вся грязная, еле отмылась после работы, вся маслом пропахла. Вот дурачок». Но он ее полюбил. Глаза-то у нее были чистые. «Ты — однолюб, — говорила иной раз Анюта, — не во мне тут дело, а в тебе, в твоем характере. Я про таких в книгах читала». Она много читала книжек, самых разных, она была развитее его — он признавал это с гордостью. И она всегда так хорошо занимает гостей и так любит, чтобы командировочные обязательно останавливались у них.

Трегубу было приятно, что московские инженеры гостят у него. Умные, знающие люди. Анюте — интересно, и ему — польза. Анюта всегда внушала ему, что нужно быть культурным и образованным.

Так — или приблизительно так — мелькало на дежурстве в голове Трегуба. Было часа четыре утра, и рассвет уже вернул всю пестроту красок разноцветным клумбам перед станцией, когда рокот множества самолетов прозвенел в воздухе. Сначала Трегуб не обратил на это внимания — «наши летят». Но тотчас же удивился: слишком много, да и летят с запада на восток. С чего бы это?

И вдруг грохнуло где-то вблизи. Да нет, просто же вот тут, в окно видать, какой фонтан земли, дерева и огня выплеснулся метрах в сорока от станции. Здание станции дрогнуло. Что за черт!

Трегуб побежал к окну, еще держа в руках карандаш, которым он чертил линию по графику. А за окном уже бесновались кроваво-черные вихри, сметая зеленый поселок.

— Диспетчер! Диспетчер!

Это хрипло и натруженно звал рупор на столе. Трегуб вернулся к столу:

— Я диспетчер.

Рупор кричал голосом начальника дороги:

— Фашисты напали на нас. Гоните составы…

Страшный грохот, какой-то хлюпающий звук, словно кто-то плюется и харкает, то ли крик, то ли стон — и ничего больше не слышно, кроме оглушающего грохота, от которого дрожит земля. Не только бомбы, но и артиллерийские снаряды рвутся вокруг станции. Дымом застлало поселок. Дым ползет в комнату.

Трегуб выскочил в окно.

Пламя терзало крыши и стены домиков, а снаряды все рвались и рвались, разрушая, поджигая, уничтожая. Да, это были снаряды уже, а не бомбы. Фашистские снаряды, в этом нельзя сомневаться. Что же это такое? А договор? Без предупреждения, без объявления войны, просто так, как ночные разбойники?.. О, если б сюда побольше пушек!..

Трегуб бросился к составу с цистернами, который надо было угнать в первую очередь. Если вспыхнет горючее — то… Трегуб не хотел воображать, чтó будет, если воспламенятся цистерны с горючим. По дороге он крикнул машинисту, бежавшему к паровозу:

— К цистернам!

Тут он споткнулся и чуть не упал.

Он споткнулся о тело начальника станции. Толстенький человек лежал, уткнувшись лицом в землю, неестественно выпятившись и зажав обеими руками живот.

«Анюта, дети…» — мелькнуло в голове и на миг, только на миг, показалось, что это он заснул, просто заснул на дежурстве и заслужит за это самый строгий выговор.

В стороне от пути на откосе сидел — почему-то на корточках — дежурный по станции, громадный мужчина непомерной силы. Схватившись за голову, он вскрикивал тоненьким женским голоском:

— Ай, что такое!.. Ай, что такое!..

Трегуб заорал:

— К цистернам! Живо!

Но тот даже не двинулся, не услышав, видимо.

Трегуб подскочил к нему:

— К цистернам! Тебе приказываю, Яков!

Яков поднял на него бессмысленные от ужаса глаза и сказал тоненько:

— Ай, что такое…

От неожиданности и страха он даже голоса лишился. Трегуб, пригнувшись, наотмашь ударил его по лицу так, что у Якова голова мотнулась набок.

— Вставай! Убью!

Яков вскочил, и Трегуб пнул его в спину кулаком, толкая к составу с цистернами.