Повести и рассказы

Это небо зовет к новому и новому движению, к новым и новым усилиям. Оно обещает необычайные разгадки впереди, в том будущем, которое кровью, мужеством, упорством и огромным талантом народа вырвано у врага.

1945

Завтра

_{Из записок старого человека}

I

Как-то меня спросили, какое у меня было первое в жизни политическое впечатление. Именно — политическое. То есть такое, которое впервые столкнуло меня с общественно-политической жизнью страны. И память тотчас же воскресила давний, из раннего детства, эпизод.

Мне было тогда лет, наверное, семь или восемь. Со старшим своим братом шел я по дальней линии Васильевского острова ко взморью. Воскресная прогулка. Мы повернули к Гавани. Слева, вдоль тротуара, потянулся грязно-коричневый невысокий забор. По ту сторону ряд желто-зеленых, тускло-синих, выцветших, облупившихся, с сырыми пятнами на фасадах, низеньких, неказистых домишек то и дело прерывался двориками, ломаными, некрашеными оградами, проулочками, уходящими в незастроенные пустыри.

Так мы шли. И вот впереди, там, где узкая улочка утыкалась, расширяясь, в нечто вроде площади, а может быть просто в поле, я увидел толпу, а над ней человек, взобравшись на возвышение или поднятый на плечи, размахивал шапкой и что-то кричал.

Мы остановились, и в это время позади послышался топот копыт. Брат схватил меня на руки (он был старше меня на девять лет), перебросил через забор, сам перелез вслед за мной, и мы затаились на обширном дворе, в глубине которого стояло нежилое строение — сарай или амбар. Снега не помню. Не зима.

Сквозь щели в заборе я смотрел на несущихся по улице больших (мне казалось — огромных) лошадей. Видны были ляжки в синих штанах с кроваво-красными полосами и высокие сапоги всадников. Какие-то половинки людей. Интересно, какие у них головы и есть ли они. Но брат прижимал меня к земле, не давая встать!

— Тшшш…

Всадники промчались, и оттуда, куда они проскакали, донеслись вопли, крики, свист. Мгновенно возникший разноголосый шум постепенно удалялся и сменился наконец тишиной.

Брат приподнялся, заглянул через забор, перебрался со мной обратно на улицу и заторопился домой. Домой, а не к морю. Он тащил меня за руку, и я еле поспевал за ним.

— Это были казаки! — шепнул он мне.

Что говорить! Казаки в Петербурге — это страшно, это те самые, которые налетали на людей, топтали, хлестали нагайками. О них узнавали чуть ли не с пеленок. Значит, вот это они и были? Так как же брат не дал их разглядеть как следует? Когда еще их опять увидишь? И, значит, эти полосы на штанах и есть лампасы? Лампасы, пампасы, компрачикосы… Таинственные, загадочные слова.

Уже не было ни казаков, ни городовых. Куда-то их всех вымело вместе с толпой и оратором. Ничто нам больше не угрожало. Но брат тащил меня домой. Я упирался, а он тянул и тянул. Не только с досадой, но с какой-то даже злобой. Может быть, ему хотелось побежать, а я мешал ему.

Под белым шаром аптеки, у окна, в котором топырились большие, толстые бутыли с сулемой, загородила нам путь кучка людей, разгоряченных, встрепанных, в ободранной одежде. Выскочил рыжий, низенький аптекарь, охнул, всплеснул руками, и в дверь пронесли юношу в синей студенческой тужурке. Голова запрокинулась, светлые волосы шевелились на ветру, лицо в крови, глаза закатились.

— Господи боже, — тихо ужаснулся брат.

Вот и все. Что было, когда мы пришли домой, — как отрезало. Но эти несколько кадров остались.

И еще остался сон. Уж не знаю, право, когда он привязался ко мне, этот тягостный сон, — сразу или нет: будто отец мой в каком-то не имеющем очертаний помещении тянет окровавленного студента в бутыль с сулемой. Сон повторялся назойливо и мучительно. В разных комбинациях выплывали отец и тот студент, а иногда и брат. И я начал отстраняться от отца, как от вестника кошмаров, пока не стал постарше и не понял его получше.

В том, что казаки, толпа с оратором и кровь соединились в моем представлении с отцом, случайности не было. Просто я в ту воскресную прогулку впервые воочию увидел то, о чем раньше только слышал в домашних разговорах и чего по малолетству не понимал, да и понимать не хотел. Теперь слова воплотились в зрелище. В квартире нашей все дни толклись знакомые и незнакомые люди, у которых были дела к отцу, — совсем как та толпа, и я все ждал, что налетят казаки, и тогда все повторится не в снах, а наяву и можно будет как следует разглядеть и лампасы, и шашки, и нагайки.

Но отец словно и знать не знал о казаках. Если кто из гостей и заикнется, над таким смеялись, заглушали его всем хором молодых и немолодых голосов. Какие там казаки! Если не сегодня, то уж завтра наверняка произойдет революция. К этому завтрашнему дню, когда — наконец-то! — «грянет буря», все клонилось у нас дома. Отец прямо сияние излучал, когда говорил уверенно:

— История работает на нас.