Повести и рассказы

Человек с бородавкой поворачивался от одного к другому и размахивал руками. А когда вошел Иван Груда, замолчал, и только лицо, когда Груда не смотрел, двигалось и губы шевелились оживленно. А потом опять заговорил:

— Товарищи, Петроград в опасности, и мы на страже. Раз служащий — так иди.

— Так ты и иди!

Это Иван Груда крикнул. То есть не крикнул, а сказал спокойно. Это только человечку показалось, что крикнул. Весь он передернулся, волны побежали по телу.

— И пойду! И пойду! Только и в тылу у нас непорядки. В тылу по хозяйственно-административному масло да сахар исчезают. Нельзя, товарищи! Нужно стоять на страже. Негоден в тылу — на фронт! А то еще весь тыл раскрадет. А кто раскрадет?

Члены коллектива глядели на Ивана Груду неодобрительно, искоса. А Иван Груда как пришел, так и сел на привычное место и сизым тупым пальцем водил по опачканному столу. Сидел тяжелым и злым идолом, а против него, на стене, огромный красноармеец размахнулся винтовкой, и трепещет на винтовке толстый купчина.

— А вот добровольцем кто же вызовется? Нельзя, товарищи, нужно идти. И ревизионную комиссию зараз сегодня по хозяйственно-административному…

— Ты что врешь? Что собачишь? Ревизионную комиссию! Испугал! Я пойти пойду, а вернусь если — опять плюху дам.

Иван Груда взглянул на человека. Кровоподтек фиолетовый на скуле.

— Вернусь — так…

И ударил кулаком о стол так, что чернильница подпрыгнула и выплеснула чернила на красное сукно.

— Приветствую вас, товарищ Груда. Как приятно, что вы не забыли революционного долга. Сегодня к ночи отправка. Вещей не запасайте.

— Да я солдат — знаю…

— Не запасайте вещей, а возьмите…

— Тебе говорю или нет, что сам знаю!..

— Товарищ Прокопчук! Товарищ Груда!

Члены коллектива успокаивали обоих. За стол, на место Ивана Груды, сел председатель и зазвонил в колокольчик.

— К порядку! Призываю к порядку как председатель собрания. В повестке дня…

Иван Груда вышел на улицу. Двинулся по панели, ноги сами пошли. Повернул за угол — вот тут. Поднялся по лестнице, во втором этаже прочел на медной дощечке: «Военный и статский портной Авраам Эпштейн». И еще прочел: «Страховое общество „Россия“» — синий с белым овал. Стукнул сначала тихо, потом все громче стучал в дверь и наконец такой грохот по лестнице поднял, что все двери отворились и шепот пошел по дому. Все двери отворились, кроме одной — той, перед которой стоял Иван Груда. А нужно видеть еврейку. Именно сейчас.

А дверь не отворялась потому, что Авраам и Ревекка молились в закатный час богу, обратив лица к востоку, и закон предписывает: ни на что не смотря, ни в коем случае не прерывать молитв Шемин-Эсро — восемнадцать благословений.

Иван Груда сошел по лестнице, остановился у подъезда. Петербург не дышал почти. Иван Груда с неподвижными глазами постоял у подъезда, подумал и отправился домой — собираться в путь.

VII

Об этом можно говорить только шепотом. Только шепотом, нагнувшись к уху, можно говорить, что белые близко, что отступают красные, что по Забалканскому, галопом и людей опрокидывая, пронесся казачий передовой отряд.

Только шепотом. Только шепотом.

А там, где зарево встает на небе и дым стелется по полю, там, где чуется пение снарядов, там нельзя шепотом, там тяжело грохочут орудия, и земля дрожит в городе, и звенят стекла.

Вы слышали? Вы слышали? Вы слышали? Белые штурмом берут Петропавловскую крепость.

Шепотом. Шепотом. Мальчишка, торговавший на углу Литейного и Бассейной папиросами, сказал: «Не хочу воевать» и ушел к белым. Весь полк ушел к белым. Какой полк?

Тш-ш-ш-ш… До восьми часов выходить. После восьми арест. Вы слышали? Вы слышали? Вы слышали?

Тихо. Тихо. Даже не шепотом. Даже не шевелить губами. Даже сердцу не биться. Сердце стучит слишком громко.

Ночь. Прожектор рвет небо, и бегают по черному небу белые круги, и аэроплан играет в жмурки с прожектором. Грузовики, взметая вокруг шум и грохот, проносятся из темноты в темноту. Трамвайные платформы ждут на углах, и костры горят на углах, и блестят винтовки, переходя из темноты через свет в темноту.

— Двадцать шесть лет мне от роду моей жизни. Работал я на фабрике по шестнадцать часов в сутки, но имел достаточную силу. Физика моего труда работала как хороший механизм. Я был здоров, весел, счастлив. Но пять лет войны измотали мою душу.

— Я тоже воюю уже пять лет. С кем я не воевал! С немцами, с Петлюрой, со Скоропадским, с Махно, с белыми, черными, зелеными… Я не воевал только с красными. Я никогда не буду воевать с красными.

— Я не хочу ни с кем воевать.

— Нужно.

— Тш-ш-ш… Груда!

— В ряды стройсь! На пле-чо! Ать, два! По отделениям стройсь! Напра-во! Ать, два! Шагом… арш! Ать, два! Ать, два! Ать, два!..

Военный оркестр уплотняет воздух, делая его медным и певучим, как труба. Солдаты идут.

Солдаты идут.

Сердце стучит слишком громко. Тише. Тише. Вы слышали? Вы слышали? Вы слышали? Ничего не слышали. Ничего не слышали. Ничего не слышали. Даже губам не шевелиться. Даже сердцу не стучать. Сердце бьется слишком громко…

Вы слышали?

Да, мы слышали. Театры открываются. Выходить до часу.